Николай Соловьев. Рассказ.

Часть первая.

(Мемуары второго плана)

Город Ветлуга

 Звонок был неожиданным. «Номер не определен», - объявил телефон. Я поднял трубку. Звонили из Москвы, незнакомый человек по фамилии Бакуменко.
- Николай Николаевич! Вам присвоили почетное звание «Заслуженный работник культуры России». Указ опубликован в газете «Культура». Завтра я Вам ее вышлю».
Приятно, конечно, получать такие известия, особенно во второй половине непростого рабочего дня.
Заслуженный… России…
А как все начиналось?
… Желание написать о вечере вопросов и ответов в нашей школе появилось неожиданно. Скорее всего, я еще не остыл от этого вечера, который был интересным, в ходе его учащиеся услышали много интересных фактов. Оказывается, у нас в 1918 году был мятеж, оказывается, сопротивление Советской власти в нашем уезде продолжалось до 1922 года… Крови было пролито довольно много.
Об этом я думал всю ночь, где-то часов до трех. А потом быстро встал с постели, включил свет и стал писать на листочках из тетради в косую клетку. Писал долго, написал много…
Так родилась первая моя заметка в районную газету. Ее напечатали. Но она – почему-то «похудела» на три четверти от того, что я написал. Но все равно я с удовольствием прочитал ее в газете, что висела возле горисполкома на специальном стенде. Шел март 1957 года.
Следующий мой материал о школьном комсомольском собрании. Он тоже «усох» больше, чем наполовину, даже на три четверти. Но обидело меня не это, а то, что заметка была подписана двумя фамилиями, причем моя фамилия стояла второй… «Конкурентом», чья фамилия была написана первой, оказался школьный учитель иностранного языка. Мне с ним тягаться сложно: ему было двадцать шесть лет, а мне шестнадцать, он уже женился на нашей «классной»!
Я решил избавиться от конкуренции и начал писать в газету о мероприятиях, которые проходили в Доме культуры. И снова тоже самое… Вместо объемного, на половину школьной тетради, районная газета печатала 15-20 строк. Позднее, когда после возвращения из армии я стал штатным работником редакции, мне объяснили некоторые подробности и причины этого. Допустим, я пишу о поэтическом вечере и высказываю замечание, что на него не пригласила агронома из Заполиц, это очень хороший поэт (я так и написал). Мне сказали: «Коля, это был больной человек, шизофреник». «Она так легко рифмовала, я даже помню до сего дня некоторые рифмы: навоз – повез, вокруг – звук, старуха – сухо..» «Это и есть один из признаков этой болезни – говорить в рифму».
Я писал в районную газету, пока учился в школе, мне даже иногда гонорар приносили, чем сильно удивили моих родителей. Не бросил это занятие и когда поступил в техническое училище, тут уж начали удивляться этому мои преподаватели: они в «Рабочую Балахну» не пишут, а Соловьев пишет…
И вот армия… о чем написать в окружную газету? О занятиях нельзя – это, как сказали, военная тайна, о технической позиции, где стоят ракеты, - тем более. А о чем мы пишем в «секретках»-тетрадях, которые мы даже не носили в казарму, и говорить нечего… Так о чем же?
 «Ага! Вот о чем!» - воскликнул я в Ленинской комнате, где бился около часа над этим вопросом. «Тут же все скучают – ни в шахматы сыграть, ни в шашки».
Я подошел к «Описи имущества», которая в рамке висела около входной двери, пошел за бумагой и ручкой… Минут через сорок была написана заметка, которая имела даже заголовок. – «Только в описи». Конвертов у меня было с избытком…
Опубликовала мой материал быстро, не больше чем через неделю после того, когда – по моим подсчетам – должен был придти в Куйбышев: командование округа и газета находились там.
А потом…
 «Курсант Соловьев – к командиру части!» - раздалось на технической позиции, когда день там был в полном разгаре. «Зачем меня вызывают? Может, дядя Леша похлопотал, чтобы меня перевели в другое место? (У меня в родне был генерал, который предлагал мне некоторые места безбедной службы).
Вот и канцелярия. Открываю дверь, комната полна офицеров. Командир части сидит возле окна, его погоны я не вижу и не знаю, в каком он звании.
- Товарищ генерал, курсант… по вашему… ав-ав-ав… прибыл!
- Не генерал, не генерал – полковник. Значит, вы курсант Соловьев? Так, так. Значит, это вы написали критику в окружную газету? Понятно. Вот товарищ старший лейтенант, из политотдела округа, приехал на тебя посмотреть и узнать, правду ли ты написал. Товарищ майор, - обратился командир части к командиру нашей учебной роты,- курсант Соловьев написал правду?
- Не совсем. Конечно, многое из того, что курсант назвал в отсутствии, в нашей Ленкомнате было. Вдобавок курсант Дотагаев играет в нарды, которые он привез из дома… У нас новый старшина, предыдущий перед передачей имущества кое-что убрал в канцелярию.
- Понятно, - говорит командир части. – Курсант просто не знал, что прошла передача и невольно – ввел окружную газету в заблуждение, написал – фактически – неправду. – Чуть помолчал, офицер из политотдела в это время что-то черкнул в своем блокноте. - У нас работает литературное объединение, я предлагаю курсанту Соловьеву посещать его.
Затем мне долго намекали, что я написал «частичную» правду – это нужно было в первую очередь приехавшему старшему лейтенанту – пытался сказать, что писать неправду, даже частичную – не в моих правилах, но все-таки согласился со всеми предложенными формулировками…
Я сходил в клуб части, узнал, когда собирается литературное объединение, пошел на его занятие. Мне сразу там не понравилось: «фабула», «сюжет», надо же из меня журналиста делать и, сказав сержанту о необходимости посетить литобъединение, он не противился, а сам шел играть в футбол. Так удачно все продолжалось, пока мы не закончили школу младших командиров и не уехали в боевые части.
Там я развернулся вовсе: редкий из номеров окружной газеты оказывался без моих материалов. Посчастливилось дважды побывать на окружном совещании военкоров.
И вот увольнение в запас. Я приехал в родной город Ветлугу, безмятежно гуляю по нему целых три недели, до середины января. А потом отец сказал: «Завтра идем работать вместе, я договорился». Оказалось, работать надо в кузнице, молотобойцем. По вечерам и в выходные дни я снова писал в газеты. И уже в апреле, а шел 1965 год, меня пригласили на штатную работу в редакцию районной газеты.
20 апреля прошла первая планерка нового состава редакции: наш район и газету естественно закрывали на два года и вот только открыли. Редактор Николай Щукин весь этот срок работал собкором соседнего района, планерку он и начал с рассказа о прежней работе.
- Если вы не знаете, с 1963 года в наш район приходили две газеты – в город и поселок Калинино – Шахунская, а в села – уренская. Я был корреспондентом уренской, но получал обе. Читаю в первой: «Сев начинать рано», а во второй: «Нельзя опаздывать с основными полевыми работами…» Как реагировать колхозникам? Я обзвонил несколько хозяйств, услышал единодушное мнение: «Пора начинать», обобщил сказанное в своей корреспонденции.
- Ну и чем закончилось, Николай Алексеевич?
Это заведующий сельхозотделом Саша Дымов, он из нас самый «смелый».
- Да ничем. Материал завернули: «Мы такое не утверждали, это сделала шахунская газета».
Так мы чуть познакомились, затем редактор перешел к планированию Среди прочего он предложил нам написать для первомайского номера по очерку. Как позднее выяснилось, это задание выполнил один я – написал 140-строчную зарисовку о кузнеце, с которым работал в мехмастерской леспромхоза.
Разместили редакцию в бывшем военкомате, на первом этаже. На втором находилось управление сельского хозяйства, что нам помогало: и совет дадут, и к их машинам всегда можно было «прицепиться». Всю полезную площадь занимала типография, журналистам досталось только две комнаты. В нашем «кабинете» сидели ответственный секретарь, два заведующих отделами, ваш покорный слуга, бухгалтер, радиоорганизатор… Через полгода управление съехало в другое здание и нам достались целых четыре комнаты и два коридора с окнами, в последних разместилась машинистка и корректоры.
Жители района, соскучившиеся по газете, которую не видели два с половиной года, писали нам много. Поэтому редактор часто посылал нас «в народ». Я побывал на речной пристани, на строящейся «Сельхозтехнике», потом меня послали в торг, написать о новой тогда форме обслуживания – продаже товаров в кредит.
Когда я вошел в приемную директора торга, он как раз проводил совещание. Не обращая внимания на выкрики технического секретаря, я открыл дверь кабинета.
 - Молодой человек, у меня совещание…
 - Я хочу с вами побеседовать – газета не ждет.
 Будучи рабочим корреспондентом и читал, естественно, районную газету, я как-то не заметил, что она выходит всего три раза в неделю. Почему-то подумал, что мой материал из торга должен появиться в «районке» завтра утром, потому повторил: «Газета не ждет, Михаил Степанович.
 - Выйдите, пожалуйста, минут на пятнадцать, - обратился директор торга к сотрудникам, - я побеседую с этим напористым молодым человеком.
Редакционное задание было выполнено.
Видимо, позавидовав внешней легкости, с которой мы зарабатывали гонорар, писать начал и ответственный секретарь. И сразу вляпался. В его зарисовке о слесаре леспромхоза были такие строки: «Если выдается свободное время, Иван Васильевич берет в руки электроколун и колет дрова». Когда газета вышла в свет, нам позвонили из леспромхоза: «Чего вы там, позорите наших передовых рабочих? Электроколун – это станок весом более двух тонн, и Иван Васильевич взять его в руки не может»…
Далеко не идеальными оказались и некоторые материалы, подготовленные мною Помню, готовил интервью с директором только открывшегося технического училища. Он, этот директор, был отцом моего лучшего друга, я часто бывал у них дома, поэтому разговор получился доверительным и откровенным. Мой собеседник попросил меня: «Коля, отрази пользу мотокружка, это первый помощник в воспитании».Я пообещал об этом не забыть.
 А написал, видимо, об этом нечетко, что заставило ответственного секретаря сделать правку. Потом оригинал попал в руки редактора. Как бы то ни было, но в газете в моем материале было написано так: «Конечно, воспитательная работа в училище шла более успешно, если бы работал, например, мотокружок: парни любят возиться с техникой».
Когда директор позвонил мне, он чуть не плакал: «Коля, как же так? Интервью мне понравилось, я уже хотел послать его в областное управление… Эх, Коля!»
 «Виноватых» я, конечно, вычислил. Но что написано пером…
Писать для газеты у меня все-таки получалось. Выявился другой недостаток: я очень много использовал диалектных, местных слов. Вот в первом же материале о кузнеце написал: «Если металл оказывался перекаленным, он разлетался под молотом, как шогурка сахара». Редактор задержал меня возле своего стола: «Коля, а что такое шогурка?» «Николай Алексеевич, как это вы в ваши годы не знаете, что это такое».
- Знать-то, конечно, я знаю, но нет такого слова в словарях, нелитературное оно.
Я, откровенно говоря, не поверил Щукину, в городе почти все говорили «шогурка» (кусочек значит) и понимали друг друга… Даже в словарь слазил, вернувшись в отдел.
То и дело меня, самого молодого и некапризного, используют как снабженца – то привезти пишущую машинку, то запасную часть, то новый шрифт: линотипа у нас еще нет. Все дается не так просто. Выписан нам авиационный бензин, а мы к Сормовской нефтебазе никак не подъедем- то улица перекопана, то запрещающий знак.
- Под «кирпич» я не полезу, - говорит водитель грузовика, нанятого в одном из колхозов.
А в городе Семенове при возвращении из Горького вдруг «залез». И сразу же гаишник… В милиции шофер вдруг вспомнил, что не отметил командировочное удостоверение…
За линотипом в Тулу тоже ездил я. Работать на нем стал мой одноклассник по семилетке Ваня Кочетков. С обязанностями справлялся неплохо, но проснулась у него какая-то «фобия»: он потащил из типографии и редакции ручки, стаканы и бокалы, ленту для пишущей машинки, разные детали… Пойманный с поличным, сразу же уехал в Кировскую область.
Но вещи продолжали пропадать. И редактор сказал: «А чего вы удивляетесь? Ясно, что их Иван Кочетков унес». И даже не улыбнулся при этом.
В конце лета в городе появился наш «старший товарищ» - корреспондент журнала «Новый мир». Повел себя он довольно странно: бродил по улицам в кампании парней, которые нигде не работали, а выпивали при первом удобном случае. Журналист от них не отставал.
«Может, он обманул нас? – предположил наш редактор. – Кто знает, как выглядят удостоверения «Нового мира»? И позвонил в Москву. Там подтвердили, что это действительно их работник, ему поручено написать очерк о проблемах малых городов.
Заходил москвич и к нам, иногда даже по два дня подряд.
- Ну, когда ты начнешь писать материал о мелиоративных работах? – спросил он Володю Панегина. – Ты же три дня назад ездил в заречье.
 - Я уже опубликовал его, даже фотографией сопроводил. – Панегин протянул газету, которая вышла в тот день. – Сейчас я пишу зарисовку о водителе лесовозной машины.
 Такой ответ сильно удивил и даже озадачил корреспондента «Нового мира»: ему на написание очерка дали два месяца…
Район у нас очень большой, до колхоза «Ильич», например, восемьдесят километров. Автобусы по нему не ходят, только кое-куда, один раз в сутки, грузотакси. Но мы приспособились: на запад, в сторону железнодорожной станции, каждый день с винзавода отправляются грузовики с водкой, с востока и севера района приходят молоковозы. На юге у нас река Ветлуга, там колхозов нет. И довольно часто встречалось такое: в кузове грузовика, вцепившись обеими руками в борт, подпрыгивает на каждой кочке заведующий сельхозотделом Саша Дымов, а навстречу на верху цистерны молоковоза еду я.
Ночуем почти всегда на диване в кабинете председателя колхоза, подложив под голову подшивку газет или, в лучшем случае, халат, в котором руководитель хозяйства ходит на ток. Однажды я остановился в доме приезжих лесопункта и пожалел об этом: поздно вечером туда пришли участники какого-то совещания, стали продолжать «неофициальную часть», а выпив по полтора-два стакана водки, разыгрались: мужчины стали падать на женскую половину подушки, подносы и даже десертные тарелки…
По возможности я стараюсь ездить туда, где живет моя родня, - две тетки, обе сестры отца. А тут выкатил из сеней велосипед и поехал в деревню, где родился. Когда подъехал к ней, миновав две деревни и сосновый бор, то увидел отдыхающих на лугу косцов. Основные сенокосы в «нашем» колхозе были за рекой, а небольшие площади обычно выкашивали вручную.
Разговорились, я в первую очередь спросил про парней, с которыми учился в семилетке.
- Все живы, Пашка Шилов, правда, уехал к брату, тот после ремеслухи на Вахтане живет, - сказал бригадир Павлик Комяков – я еще помнил его фамилию.
Я «под шумок» расспросил земляка о том, что они сделали в последнее время: пригодится для расширенной информации. Затем заинтересовался двумя женщинами, которые возле самого крайнего дома сгребли сухую траву.
- Тетка Секлетея еще жива? – с удивлением в голосе спросил я: когда я уезжал из деревни, женщине было уже девяносто пять лет.
- Видишь, обе сестры живы. Еще коз держат, им и косят. Раньше меня встают, мой дом как раз следующий, я их всегда вижу.
Мне неудержимо захотелось поговорить с сестрами: от отца я знал, что тетка Секлетея родилась за год до отмены крепостного права, значит ей шел сто шестой год. Бригадир одобрил мое желание: «Конечно, сходи: они, наверное, корреспондента первый раз в жизни видят».
Женщины нисколько не удивились, когда я заговорил с ними.
- Тетя Секлетея, а кем была твоя мать? – спросил я не найдя более удачного начала.
- Как кем? Наверное, крестьянкой. У помещицы работала. Хорошая была помещица…
- Помещица и хорошая? – Я был «знаком» всего с одной помещицей, с Салтычихой из учебника истории. – Она же… эксплуататор.
- Не знаю, была ли она ксплуататором. А вот дворянкой точно была. Хорошая помещица: когда мы шли мимо ее дома, она всегда кричала: «Девчонки, идите в сад, ягодок порвите». И мы рвали…
Верховские-то, если не знаешь, в Спасском жили. Сейчас в их доме санатория, легочных там лечат.
О чем тебе еще сказать? Может, что и вспомню. Спрашивай быстрее, а то вон оболочко над Пахтусихой собирается, захватит нас.
Я сразу захлопнул блокнот: я и сам боялся, что меня захватит оболочко - туча по-«грамотному». Прочиться в чей-то дом было неловко: мужики снова взялись за косы…
Из всей рабочей недели я выделял планерки. Сидим мы как-то, внимательно слушаем редактора. Вдруг входная дверь распахнулась и больше не закрылась. В ней сначала показалась толстая суковатая палка, затем над порогом появилась нога в громадном сапоге, она томительно долго повисела в воздухе, и только после этого в кабинет шагнул маляр Кононов в широкой рубахе навыпуск. Он подал Щукину листок бумаги, исписанный крупными буквами. «Как губит чекушка», - прочитал для всех редактор, положил листок слева от себя.
- Спасибо, Анатолий, спасибо.
Кононов ушел.
После работы мы с редактором одновременно пошли в магазин – Щукин за папиросами, а я за хлебом. Перед ступенями небольшого дощатого магазина, в народе его звали палаткой, широко распахнув руки, лицом вверх лежал маляр Кононов. Рядом валялась опорожненная четвертинка и та самая суковатая палка.
- Теперь ты понял, Коля, как губит чекушка? – спросил меня редактор.
С материалами у нас неплохо, в городе техникум и медицинское училище, преподаватели которых пишут нам регулярно. Я, например, целое лето готовил к печати записки Вадима Серафимовича Окунева, который имел членский билет N 1 спортсмена-подводника, он, оказывается, погружался во все водоемы Заволжья, в том числе и в легендарный Светлояр. Кижета, писал Окунев, он с товарищами там не нашли.
Часто мне на стол ложились материалы рабочего леспромхоза Николая Маранова. Объемные, по целой школьной тетради, они носили «одинаковые» заголовки – «Как я отдыхал в санатории», «Как я ездил к сыну в армию», «Как мне отрезали ногу»… «Я до сих пор помню одну фразу из последнего «шедевра»: «Когда хирург отрезал мне ногу, за окном на фруктовых кустах пели птицы».
Наше терпение лопнуло, когда Маранов прислал в редакцию письмо с такими словами: «Моя жена Галина Громогласова совсем обнаглела: получает зарплату больше меня. Прошу срезать с нее хотя бы четвертную, чтобы мы получали одинаково…»
Писал я, как выяснилось, в основном неплохо, потому уже в марте следующего, 1966 года – без собрания: у нас не было первичной организации и, естественно, без рекомендаций – меня приняли в Союз журналистов СССР.
Дальше – больше. Примерно через полгода в областном кабинете печати появился стенд, во всю стену, обо мне. Там говорилось, что я пришел в штат газеты из рабочих корреспондентов, конечно, примерно отслужив в армии, а сейчас не менее успешно осваиваю профессию журналиста. Десятка полтора фотографий изображали меня в разных ситуациях и позах – я за рабочим столом, беседую в поле с комбайнерами, работаю на электрогравировальном автомате…
Вдобавок меня признали – соответствующий Диплом тоже висел на стенде – лучший в области оператор электрогравировального автомата. Признаюсь сразу: каким-то особенным мастерством я не обладал, просто станок для изготовления клише у нас был новым, да и полированный цинк мы получили недавно.
Все это еще больше укрепило мое желание поступить учиться. Написал письма в университет, где готовили журналистов. Получив оттуда условия приема, выбрал Казанский университет: он был всего ближе к моему месту жительства. Однако долго колебался, посылать ли туда свои документы: необходимость сдавать иностранный язык мне ничего не сулило. Заинтересовался профессией юриста, на нее экзамен по иностранному языку не был предусмотрен. Но как всегда, определиться помог случай. Одна знакомая попросила меня написать ей контрольную работу, как раз для юридического факультета. Ой, как там все заскорузло! Ни вправо, ни влево не отступишь, принимать решение необходимо строго… по кодексу Наполеона или по какому-то другому уложению. Нет, это не по мне, все-таки журналистика.
Я решил сдавать экзамены во втором потоке, в сентябре – будет какое-то время к ним подготовиться.
Да где там! Я попросил отпуск, мне его дали, и стал уходить с учебниками на пляж, дескать, там и поучу. Ложился на песчаном берегу, раздевался, клал возле одежды учебники. Потом почти не раскрывал их: при ярком солнце слепило глаза, я их закрывал и нередко засыпал. Очнусь: жарко, надо идти купаться. А сколько у меня оказалось знакомых! Один просто подойдет поздоровается, другой – расскажет, чем он занимался, когда я служил в армии, а третий спросит: «У тебя, Коля, сестра замуж не вышла?»
Так я и вернулся после отпуска на работу, не выучив полностью даже две главы по истории, раскрыв учебник русского языка не более трех раз. Да русский-то мне и не страшен! Все-таки я чуть не единственный в классе правильно писал редкое для нас слово «линолеум».
Что ж, вызов есть – надо ехать на экзамены. Билет из Горького по привычке мало ездившего человека я купил в общий вагон, а до Казани – четырнадцать часов ходу… Полночи продремал на плече дородной женщины, ехавшей до какого-то Канаша, а до рассвета просидел, глядя на зыбкие очертания станций и полустанков, которые мы проезжали. На привокзальную площадь в Казани вышел полусонным, сразу же сел на трамвай, который шел до университета. Так, с объемистым чемоданом в руке, я и появился в фойе здания с колоннами, построенном по проекту архитектора Пятницкого.
Я поступал в учебное заведение не один раз в жизни. Когда в 1955 году я вошел с документами в лесотехнический техникум, в его коридорах стояла абсолютная тишина, в которой мои шаги раздавались как от идущей по брусчатке команды революционных матросов… А здесь! Какие-то парни и девчонки – и не только они –быстро шли вверх и вниз, направо и налево, спотыкались о меня, о мой, поставленный на пол чемодан, пропадали – когда я взглянул на коридор – в каком-то проеме в стене… Некоторые робкой походкой подходили к двухстворчатым дверям в середине коридора. Туда же двинулся и я, на тех дверях был укреплен белый лист с каким-то странным номером о ОЗО.
- А тут что?
- Приемная комиссия.
Это мне и надо.
В большой комнате стояли всего два стола с сидевшими за ними женщинами, остальное пространство было занято очередью из так называемых абитуриентов. Солидные молодые мужчины в модных, на мой взгляд, пальто, девушки в блестящих сапогах-чулках, офицеры.
- Я сдавал сюда и в первом потоке, - рассказывал соседу по очереди высокий старший лейтенант, - писал сочинение по пьесе Маяковского «На дне». Не сдал…
«Эх, коль так, надо попробовать».
Начинаю сдавать вступительные экзамены. Сочинение – «уд». Чего ж ты, школьный учитель, не произнес ни разу слово «дефис» и даже не объяснил, чем он отличается от тире? Почему ж ты не требовал, чтобы мы писали твердый знак и палочкой наверху?
Русский и литература – «уд». Чего же ты, абитуриент, не усвоил, как пересказывать материал «от общего к частному»? По истории, по которой я в течение шести школьных лет получал только «отл.», тоже «удовлетворительно»…
Немецкий язык сдаем последним. Шансов сдать, конечно, нет. Но я уверенно вхожу в зал на втором этаже, где мне предстоит со словарем перевести незнакомый текст, затем ответить на теоретические вопросы.
С переводом справился довольно быстро. Только в словаре не оказалось одного слова. Длинного, начинается оно со слога «гросс» - «большой». Неплохо. К моему удивлению, оставшаяся часть слова есть в словаре и даже целиком переводится – «винегрет». Перечитываю фразу полностью: «Когда Гагарин сделал большое винегрет, к нему первым подбежал корреспондент «Известий». Ее я и воспроизвел преподавателю. Женщина, не сдерживаясь, засмеялась. Я почувствовал, что у меня покраснел даже затылок…
- Да, этого слова нет в словаре, оно новое и переводится как «орбита», - говорит экзаменатор. – Значит, фраза звучит так: «Когда Гагарин завершил орбиту, к нему первым подбежал корреспондент «Известий». Но мы будем учить вас переводить творчески, значит это сочетание надо переводить так:  «Когда Гагарин приземлился, к нему первым подбежал корреспондент «Известий». Ну, давайте перейдем ко второму вопросу.
А второй вопрос… У меня после окончания школы прошло шесть лет, методика преподавания иностранного языка изменилась полностью. Теперь для проверки навыков устной речи применялись темы «Моя семья», «Мой рабочий день» и подобные им. Мне досталась тема «Мой рабочий день». Когда я ее готовил, даже на русском языке не мог придумать, что я делаю в течение восьми часов… В основном обрабатываю письма внештатных авторов. Это я сообщил преподавателю.
- Хорошо, - сказала она, не прекращая смеяться. – Теперь скажите по-немецки.
«Я делаю рабочего-фрезеровщика», - произнес я, если перевести мой «ломаный» (читай «абсолютно извращенный») немецкий язык… Экзаменатор засмеялась еще громче И, прикрывшись рукой, начала чего-то писать в моем экзаменационном листке. Я же сидел перед ней, абсолютно забыв, где нахожусь…
- Возьмите, - женщина подвинула по столу бумажку, где ставят оценки, полученные на вступительных экзаменах. Посмотреть на нее я решился только на первом этаже. «Удовл.» стояло там. «Сдал! Это уже лучше: я сдал, но не прошел».
Меня приняли в университет. Вернувшись в редакцию, я ходил по ней с таким видом, будто мне присудили премию имени Валентина Зорина. Международники, по моему понятию, были элитой всей журналистской братии.
А жизнь продолжалась. В один из дней вернулся с районного актива заместитель редактора, он же секретарь парторганизации, Владислав Васильевич Тамарин и упавшим голосом сообщил нам: «Плохи наши дела – Беспалов (это был наш «первый») сказал, что наша газета – весьма тупое оружие нашей партии». Сами понимаете, энтузиазма это нам не добавило.
Но через два дня пришла областная газета с сообщением, что нашей редакции присуждено Красное знамя областного управления по печати. На вручение знамени редактор, конечно, пригласил и первого секретаря райкома партии, того Беспалова. Он, конечно, выступал сразу после начальника управления. И среди прочего сказал: «Я очень доволен, что наша газета достигла таких высот. Это по-настоящему самое острое оружие партии»…
Потом мы все сфотографировались и вернулись из двора редакции на скромный ужин. Первый секретарь, произнося тост, снова сказал, с одобрения начальника областного управления, что наша газета – одна из лучших не только в заволжской части Горьковской области, но и всей территории Европейской части страны вплоть до реки Камы. Оказывается, Беспалов был оттуда родом. Правда, когда появилась необходимость обучить из-за дефицита назначенных не совсем грамотных «первых», хотя бы в средних партийных школах, Беспалов на экзамене по географии как раз пробовал найти Волгу за Уралом…
До того, как Беспалова не перевели, как бы сейчас сказали, из-за профнепригодности, я даже поговорил с ним по телефону. Как оказалось, неудачно.
Звонок телефона раздался в то время, когда в рабочей комнате было всего двое. Бухгалтер, сидящая ближе к аппарату, что-то замешкалась, и трубку взял я.
- Мне бы Погодину. Это Беспалов.
- Ее нет, она ушла завиваться. – Тут я почувствовал, что бухгалтер чуть не оторвала полу моего пиджака, но я продолжал говорить – «первый» же не будет ждать:
- Да, Федор Дмитрич, она ушла завиваться.
На другом конце провода положили трубку.
- Ты чего, Коля, говоришь? – напала на меня бухгалтер.  
- Так я же не соврал…
- Конечно, сказал правду. Но ведь время-то рабочее… Разве можно сейчас завиваться?
Я хотел возразить, что ответственный секретарь так сказала, прежде шагнуть за порог, но сообразил, что меня не поймут…
Муж ответственного секретаря был заместителем редактора и сидел в соседней комнате. Ежедневно он приходил к жене и просил: «Таня, дай денег на папиросы». И мы очень удивлялись, что она давала – также постоянно – ему 21 копейку, хотя пачка «Беломора» стоила двадцать две… Три копейки добавляла бухгалтер: «Нате, Вениамин Васильевич, Вам и на спички хватит».
В целом дела на работе шли успешно, я начал справляться с довольно трудными заданиями. Перед очередным Днем победы меня попросили написать зарисовку о мало известном землякам фронтовике. Кандидатуру для нее я нашел быстро, встретился с мужчиной, который жил недалеко от нас, самым тщательным образом занес в блокнот сведения об его боевых делах.
Материал я писал два дня. Получилось, вроде неплохо, главное – в большом объеме, что раньше мне не давалось. Однажды я сумел (потому, что не умел?) рейд о ходе строительства цеха кормовых дрожжей уложить в 78 строк… А о фронтовике вышло в два раза больше.
Сдал материал в секретариат. А через день мне его вернули. «Не будем публиковать это, Коля, - сказал заместитель редактора, тоже, кстати, участник войны. И замялся почему-то. – Я знаю Разумова знаю, что у него четыре ордена, но писать о нем нельзя: он был в плену.
Положил мой оригинал на стол и вышел из нашего отдела. Так я вплотную соприкоснулся с тем, что называется политикой. Осталось, конечно, чувство вины перед человеком, которого я оторвал от домашней работы не менее чем на два часа.
Теперь о заданиях. В один из дней лета редактор пригласил меня к себе, протянул мне письмо и сказал: «Съезди, разберись». Ехать предстояло километров за шестьдесят от райцентра, в крупный  лесной поселок. А просьба, изложенная в письме, вкратце выглядела так: пусть мой бывший муж, которому я в армию посылала деньги и сигареты, вернется ко мне. Корешки переводов были приложены, видимо, муж из армии их привез.
И вот я в поселке. Сначала решил навестить «бессовестного» мужа, который жил в деревне, километрах в трех от Голубих – так назывался центр лесопункта, где жила автор письма.
- Как я вернусь к Люсе? – спросил у меня муж-изменщик. – Мы с Тоней хорошо живем. Унас сыну уже шесть лет. Ты лучше поузнавай, что за «штука» моя бывшая жена.
- Но ведь она деньги в армию присылала, - робко говорю я.
- Думаешь, я их не отработал? Своим горбом и… нервами.
Что ж, надо идти к автору письма. Она живет в поселке, но работает почему-то в деревне с названием Скулябиха. Во время встречи эта молодая женщина жалуется на свою плохую жизнь, при которой за нее некому заступиться…
- Тут вот, когда мы на ферме выпивали, мне даже по голове сковородой стукнули. И еще колдуньей обзывают. Еще говорят, что остальных доярок я распутству учу. Разве я виновата, что плотник Дикарев свою жену с бригадиром захватил? Еще, дурак, в них топором бросил. – Моя собеседница коротко хихикнула. – А попал в корову, так ей все брюхо и распустил… Ну так что муженек-то мой сказал?
- Не согласен он возвращаться.
- Тогда придется в райком жаловаться – у меня там есть знакомые. Брату об этом скажу, он у меня директор школы.
Дальше я пошел к плотнику Дикареву проверить не наврала ли про него моя «правдолюбка».
- Все правда, - сказал плотник. – Даже пришлось свою корову на ферму отвести, колхозную-то пришлось прирезать.
Директора школы, что был братом доярки я, конечно, дома не захватил, поговорил с его женой.
- Нет, они не колдуны, - сказала та. – А вот дураки – точно.
- Это вы так о муже, о директоре хорошей школы?
- Директор, но дурак. То и дело меня выгоняет, даже ружье для этого под кроватью держит.
Теперь, решил я, надо сходить в правление колхоза, узнать мнение о доярке. На месте оказался один главный бухгалтер, женщина.
- Правду председатель не скажет и не надейся. Потому что Люся с ним спит.
Я снова к автору письма.
- Вот в Скулябихе говорят, что ты спишь с председателем.
Доярка снова игриво заулыбалась.
- Да, Иван Семенович не отопрется. И секретарь райкома Ломтев … мимо меня не проходит.
По дороге обратно я обдумывал ход своей будущей статьи, решил, что бывшего мужа доярки я оправдаю. Сразу же пошел в редакцию: все-таки три дня отсутствовал. Редактор пожелал узнать о результатах моей поездки.
- Ломтев, говоришь, мимо этой доярки не проходит? Сейчас узнаем. – Редактор набрал какой-то номер.
- Здравствуйте, Николай Павлович. Правда, что у вас шуры-муры с дояркой из «Прогресса»?
Секретарь райкома партии, видимо, это подтвердил.
- Иди, Коля, отдыхай, - сказал мне редактор. – И забудь про поездку.
Я долго вспоминал ту командировку. И думал: «Как это так – ребята «пахали» без меня три дня, а я из Скулябихи ни строчки не привез?» Но ответа не находил.
В ту пору в областной газете регулярно появлялись обзоры печати. Очередной был посвящен нашей газете. Абсолютно «черный»… Мы все ходили подавленные, тем более вечером были приглашены в кабинет к редактору.
Зашли в его кабинет, каждый постарался сесть подальше от стола Щукина.
- Читали обзор?
- Читали, Николай Алексеевич…
- Ну, и забудьте. Это писал один человек, а он мог и ошибиться. Мудрый был у нас редактор!
Через два года после отъезда в другой район я узнал, что моему первому редактору не дали доработать до пенсии. Ведь как бывает у редакторов? Ошибся, даже не очень сильно, и нет у тебя «кресла». А Щукин ошибся дважды. Сначала он опубликовал рекомендации, которые услышал на областном семинаре, - рожь, которая нынче не вызрела, надо пустить на силос. А писать, пропагандировать это было нельзя…
А в следующий раз редактор разместил на первой полосе призыв по-ударному поработать на субботнике по тереблению льна, а на четвертой – опубликовал приглашение двух колхозов на праздники по случаю завершения уборки урожая. И все уехали, конечно, на эти разгульные праздники, субботник был сорван.
Редактора сняли с работы, освободили, как говорится, от должности. При новом руководителе он немного поработал ответственным секретарем, потом уехал жить к сыну на Украину и умер там на 63-м году.
А пока я часто бываю в районе, даже в довольно отдаленных деревнях. Колхозы большие по площади, например, в «Крутцовском» 27 ферм, хочется добраться до каждой из них. Машина мне (не научился просить?) достается не часто, обычно во второй половине дня. Есть и другой вариант: заместитель редактора тоже едет в колхоз, остается на центральной усадьбе, а я топаю в близлежащие деревни.
На время не смотришь, даже удобнее, когда доярка или свинарка оказывается не на ферме, а дома. Тут ее и расспрашиваешь о работе, о жизни. В случае чего и муж, дети помогут беседе.
Но везет далеко не всегда. Как-то мы с фотокорреспондентом из Горького добрались до абсолютно далекой деревни: местную доярку недавно наградили орденом. «Ой, горе-то, ой, горе-то, - запричитала женщина, мы ее нашли на ферме, - я же неодетая». И попыталась скрыться за кормушками.
- Выходите сюда, на свет, - сказал фотограф. – А то мы Вас не снимем.
- Ну и горя-то, - с какой-то радостью в голосе отвечала женщина. – Нет, фотографироваться я не буду.
Так и ушли мы с фермы несолоно хлебавши. «Ой, горе-то», «Ну и горе-то», - постоянно повторял донельзя удивленный фотокорреспондент. – У меня такого еще ни разу не было».
… И вот в очередной раз закрыт блокнот, пора прощаться с хозяевами дома: у них без работника газеты дел хватает. Пошагал от яркого света в окнах, которые в наступившей темноте вызывали острое ощущение тепла и уюта. Вырываясь из-под крутого берега реки, по ногам хлещет резкий ветер, но я упрямо вспарываю ботинками «на глазах» твердеющие сугробы. Нет, наш «Газик» - у него нет второго моста – не преодолел бы их, забуксовал. Это мысль придает мне дополнительные силы и минут через сорок я забираюсь под тент легковушки, где меня уже ждет заместитель редактора.
Вдруг редактор решил взять в штат еще одного литсотрудника. Это был журналист во втором поколении: отец Володи Панягина работал собкором «Горьковской правды» по нашему и еще двум соседним районам. Володя раньше жил в Казахстане, а после развода с местной женщиной решил вернуться на родину.
Для меня новый сотрудник оказался соперником: мы оба претендовали на получение квартиры. К этому времени я женился, через месяц после старшего брата. И мы оба привели жен в родительский дом. До этого нас с родителями было восьмеро да еще снохи, и все это в доме шесть на пять метров… Я стал просить квартиру.
Но «соперник», оба Панягины положили нас с женой на лопатки одним движением. Панягин – старший вдруг начал ходить в райком и райисполком с жалобами  на жену. Дескать, она свои семейные обязанности исполняет плохо, даже суп несоленым варит. «Я уйду от нее, мне нужна квартира», - заявил собкор.
Работники нашей редакции, да и не только они стали сочувствовать Виктору Степановичу, жалеть его. Посмотрели-посмотрели в райкоме на такую… неверную жену и выделили собкору квартиру, это же и его рабочее место. Панягин – старший сразу же вернулся к жене, которая варила ему несоленый суп, а в квартире поселил сына… Того самого нового нашего работника, который вернулся из Казахстана с новой женой.
 Потом мы стали сочувствовать и сыну собкора Панягина. Прежняя Володина жена прислала ему письмо, где сообщила, что подает на алименты. Оказывается, Володя взял ее в жены с ребенком от другого, позднее Панягин усыновил его. Корреспондент сел писать ответ. При этом сообщил нам, что постыдил бывшую жену: он же дал парнишке свою фамилию, тем самым прикрыл грех супруги, а также то, что пригрозил ей – если женщина не откажется от желания претендовать на алименты, его друзья если не убьют коварную женщину, то очень сильно искалечат…
Трудно, ой, как трудно жить на частной квартире! И мы с женой решили уехать в другое место, туда, где дадут «казенную» квартиру. Я написал соответствующие письма в райцентры, которые располагались по дороге на Казань, где, как известно, я учился. И ушел в отпуск.
Однажды, «соскучившись» по редакции, побрел туда. Чтобы не мешать работающим, нырнул в кабинет редактора, где, как я знал, шел ремонт. Из него все было вынесено, кроме телефонного аппарата, стоящего сейчас на полу.
Вдруг он зазвонил. Я поднял трубку. «Мне бы Соловьева, - раздалось там. – Соловьев? Тогда слушайте. Мы возьмем вас на работу, я редактор, меня зовут Анна Михайловна. И квартиру дадим».
Я ответил, что принимаю приглашение.
А письмо Володи Панягина не подействовало: вскоре корреспонденту пришел исполнительный лист. Он сел за расчеты и к середине рабочего дня определил, что до наступления сыну восемнадцати лет он выплатит столько алиментов, что на эту сумму можно будет купить «Москвич-412».
- Все, скрываюсь, - подвел итог Володя. – Выпишусь или вообще уеду в другое место.
Так он через полгода и сделал. Развелся с женой и устроился корреспондентом в газету «Волжская магистраль». «Догнали» ли его алименты – мы не узнали: Панягин уволился из многотиражки Горьковской железной дороги и уехал, по-моему, в Куйбышевскую область.