См. часть первая - здесь:

http://tsiplev.ucoz.ru/publ/materialy_natali_cyplevoj/tema_mesti_u_evripida_chast_1/6-1-0-26

Часть2. Окончание

Почему мы вправе говорить о несоразмерности совершенного Ясоном и формы мести? Говоря современным языком, Ясон нарушает «семейный кодекс» и подлежит общественному осуждению, а месть жены – уголовное преступление. Ясон совершает поступки вполне в духе «нормальных» животных инстинктов, но убийство собственных детей вообще не присуще ни заложенным, ни, тем более, приобретенным инстинктам. Даже, если говорить и о животных. Лишь два-три вида пресмыкающихся в период длительной засухи съедают иногда кладку яиц. У высших позвоночных такого нарушения табу вообще нет. Инстинкт самосохранения, сохранения своего потомства - одни из самых жестких инстинктов природы. Фиксируют даже инстинкт «напоить собственной кровью» в засуху, чтобы продлить род, но уничтожение матерью своих детей нет даже «в перечне» экстремальных природных животных патологий. Жестокие мифы, которые периодически «подбрасывают» боги людям, есть скорее провокация, искушение, испытание на человечность, чем пример для подражания или публичного рассказа с подмостков театра. Еще и потому, видимо, актерское искусство издревле считается искусством далеко не божественным.

С.И. Радциг в этой связи приводит в главе «Социально-политические воззрения Еврипида» строки из неизвестной трагедии (фр. 910): «Блажен, кто… созерцает нестареющий порядок бессмертной природы, - как, где и откуда он возник. У таких людей никогда не бывает помыслов о дурных делах».

Тщательно «стерев» в голове ужасные «помыслы о дурных делах», Медея принимает компромиссное решение, посылая отравленные подарки для жены Ясона. Та умирает в мучениях. Медея узнает, что разъяренная толпа ищет ее сыновей, с которыми она переслала во дворец свои дары. С этим известием вновь возникает, отброшенная было, мысль об убийстве собственных детей. Больше Медея не колеблется, она лихорадочно ищет и находит некоторое оправдание себе тем, что дети уже обречены, и сама убивает их.

В «Ипполите» месть отвергнутой пасынком Федры заставляет её оклеветать чистого Ипполита. И в той, и в другой трагедии месть представляется с точки зрения мстителя избавлением от душевных мучений, но получается, что она -месть так ничего и не решает, лишь усугубляя участь мстителя собственным преступлением. Это сравнимо с помутненным рассудком тонущего человека, который прихватывает с собой на дно двоих-троих спасателей, (с той лишь разницей, что тонущий делает это совсем уж неосознанно). Именно такова природа мести с точки зрения мстителя – мнимое сиюминутное утешение.

II.2.2. Осуществление мести с точки зрения жертвы.

Мы не можем с уверенностью говорить, что испытывали дети Медеи и Ясона в момент «душевных терзаний» матери и ухода из семьи отца. Автор нам не дает прямых толкований на этот счет, но опосредованно, через кормилицу, испуганную яростным порывом Медеи и дядьку:

А ты, старик, подальше

Держи детей от матери – она

Расстроена. Запечатлелась ярость

В её чертах – и как бы на своих

Не вылилась она, увы! Не стихнет

Без жертвы гнев её – я знаю. Только

Пускай бы враг то был, а не свои.

(90-97; пер. И. Анненского)

Кормилица и дядька здесь как бы замещают обеспокоенность и потом страх самих жертв – детей. Страх этот, по-видимому, не напрасный, поскольку нет и тени сомнений, что такое иезуитство может действительно случиться. Дело – в самой Медее, в её психическом здоровье, которое, возможно, автор частично списывает с себя, о чем многое свидетельствует. Медея впадает то в истерику, то в ярость, то начинает просить прощения у своих детей. Эти резкие перепады настроения говорят о многом.

Реакцию жертв-детей в «Медее» кроме страха и криков о помощи проследить можно почти исключительно посредством окружающих (мы не видим ни одной строки об этом в самом произведении, мы даже не знаем – принимали ли дети участие в постановках этой трагедии непосредственно на сцене во времена Еврипида. Возможно Медея обращалась к ним символически, а кричат они из-за сцены. Можно только строить предположения на этот счет).

Другое дело – трагедия «Ипполит». Здесь реакция жертвы обозначена совершенно четко и недвусмысленно.

По меньшей мере странным выглядит спор исследователей творчества Еврипида в отношении трагедии «Ипполит». Здесь развернулась дискуссия по поводу того, кто мстит Ипполиту – Федра или богиня Афродита, которая «обиделась» на юношу за то, что он не почитает её. Странность заключается в том, что, как тогда, так и сегодня никто не может с уверенностью сказать, что он напрямую «общается со Всевышним». Чаще это заключено в принесении молитв, т.е. – «во внимании». Человек заболел ангиной, он идет в храм, встает у иконы и истово просит об исцелении. Это не означает, что по выходу из храма, у него спадет опухоль и ангина исчезнет как бы сама собой. Это означает, что, если за ним не числится ничего мерзкого, то на обратном пути в троллейбусе ему встретится «знакомый знакомого», который как раз и оказывается врачом по этой специализации. Он его и исцеляет. Этот процесс вечен, независимо от конфессии. В любом случае, боги действуют через того, кто может помочь и наказывают за невнимание тоже посредством людей же.

Эта мысль очень хорошо подтверждается и Н. Ярхо: «В "Ипполите", хотя Афродита и является виновницей запретного чувства, овладевшего Федрой, все внимание поэта устремлено на переживания влюбленной  женщины. Хор и кормилица напрасно пытаются объяснить недуг Федры воздействием  Пана, Кибелы или других божеств, - источник ее страданий находится в ней самой». «Драматургия Еврипида и конец античной героической трагедии». Т. 1. М. 1999.

То есть, если допустить «божественное воздействие» и как реальность, и как метафору, - в любом случае такое воздействие возможно исключительно на подготовленную «почву» личностных качеств: не сможет «услышать и понять» зова или приказа свыше человек и выполнить этот приказ, если он не понимает, чего от него хотят боги. Можно предположить самое худшее: Медея избавлялась от детей и избавлялась с трагической радостью, они давно мешали ей жить и быть свободной. Измена Ясона в этом случае – повод для Медеи. Это вписывается и в сюжетную неточность, ошибку и противоречие Еврипида, которое подмечает Н. Ярхо: «Изображение противоречивых эмоций и глубины страданий, делающих Медею трагическим героем в совершенно новом для античности понимании этого слова, настолько увлекает Еврипида, что ради него драматург жертвует сюжетной "последовательностью" трагедии. Так, при известии о приближении к ее дому разгневанных коринфян Медея уходит с окончательным решением убить детей - ведь лучше сделать это самой, чем отдать сыновей на растерзание взбешенной толпе. Между тем перед взорами поспешно пришедшего Ясона Медея появляется на кровле дома в колеснице, запряженной крылатыми драконами, и с трупами сыновей у ног -  если она с самого начала рассчитывала воспользоваться волшебной колесницей, то почему было не забрать детей живыми и не скрыться вместе с ними от неверного супруга и отца?». 

Н Ярхо видит здесь «сюжетную непоследовательность». А что, если это –  великая уловка драматурга, намек на еще большую трагедию, чем описана уже?! Трагедия, о которой даже Еврипид рассказать напрямую страшится? Страшится, конечно, не слов, а реакции зрителей. Трудно ведь представить, что такой опытный повествователь, не заметил столь грубой неточности сюжета, а значит очень возможно, что он делает это намеренно, оставляя простор читателю и зрителю для жуткого домысливания - Медея давно тяготилась детьми. Здесь животный инстинкт страсти перебарывает инстинкт материнства под воздействием обстоятельств.

Потому, конечно, и Ипполиту мстит в первую очередь Федра, а не Афродита, хотя «приказ» и исходит от богини: Афродита знает, на какой почве взрастёт семя мести.

Сравнивать в степени этичности месть Федры и месть Медеи невозможно: каким бы ни был результат коварства Федры, она распорядилась собственной жизнью, а не жизнью детей. Потому и реакция жертв совершенно различна. Дети не могут понять, они объяты ужасом, а Ипполит в первую очередь растерян, он не обозлен, не испытывает страха, он в отчаянии, в сомнении, что это может быть правдой. Ему кажется, что вот-вот и все прояснится, но необходимость держать данную клятву не позволяет ему самому рассказать истину.

Даже старые почти невинные мифы в руках искусного в разрушительном деле Еврипида становятся беспредельно омерзительными, грязными и ужасающими. Так, миф об убийстве своих детей Медеей не был до драматургического гения Еврипида столь жестоким и бессмысленным, столь ломающим воображение и представление о зле, столь противоестественным по своим причинам. Домогательства Федры собственного пасынка переворачивается с ног на голову драматургом и подается Еврипидом актом любви. Он намеренно, (именно «намеренно»: при таком таланте нельзя употребить слово «невольно»), смешивает здесь понятия «возвышающей любви» с «примитивным инстинктом» и преподносит читателю-зрителю.

Речь о выводах из трагедий, об одобрении или осуждении богами этих мерзостей, которые некоторые исследователи ставят во главу угла в оценке значения трагедий, на самом деле, как мы понимаем, живя в подобное же с Еврипидом время, вторичны и не столь важны. Важен сам факт их открытого публичного смакования. Именно это смакование низменных, животных, инстинктивных и бурных страстей приводит к тому, что обыватель начинает постепенно оценивать свою жизнь пресной и ничтожной по сравнению с той, которая разыгрывается на подмостках. А потому рано или поздно смакование низменных страстишек доводит его до «понимания» течения своей скромной жизни, что «так жить нельзя», когда «вон что позволено», когда «теперь все можно», когда «это даже боги делают»… Автор, таким образом, рвет оковы вековых запретов, и человек погружается в бездну страстей.

Животный темперамент и необузданная аморальная внутренняя «сила духа» возводится Еврипидом в ранг героических качеств, достойных описания и публичного показа. Это и понятно: прямое осуждение порока не разрушает устоев, становясь малоэффективным по разрушительной силе назиданием.

В греческом мифе об Ипполите нашел отражение мотив, распространенный в древнем Средиземноморье и лучше всего известный из библейской легендыо целомудрии Иосифа: сын афинского царя Тесея Ипполит, чистый юноша,глубоко чтит вечную девственницу Артемиду, но презирает дары и всевластие Афродиты. Оскорбленная пренебрежением богиня разжигает преступную любовь к Ипполиту в сердце его мачехи Федры, которая тщетно пытается бороться с охватившим ее чувством: истомленная страстью, она в полубреду грезит то об охоте в заповедных рощах, то об отдыхе у прохладного лесного ручья, где она могла бы находиться вблизи Ипполита. Вкрадчивое вмешательство старой няньки заставляет Федру открыть ей свою тайну, и нянька, связав Ипполита обетом молчания, передает ему приглашение на свидание с мачехой, чем вызывает бурное негодование юноши. Для опозоренной Федры нет теперь иного выхода, кроме смерти; однако ее оскорбленное чувство ищет выхода в мести: возвращающийся из похода Тесей находит на трупе повесившейся жены письмо, в котором она обвиняет пасынка в посягательстве на ее честь. В объяснении с отцом связанный клятвой Ипполит не может открыть ему всей правды и только настаивает на своей невиновности. Тесей возмущен коварством сына. Он приговаривает его к изгнанию и призывает на голову Ипполита проклятие богов, которое приводит к трагическому исходу: когда юноша ехал на колеснице вдоль берега моря, из воды показалось страшное чудовище; кони понесли, и Ипполит разбился о прибрежные скалы. Появившаяся в финале Артемида раскрывает перед Тесеем невиновность его сына и одновременно объясняет, почему она не содействовала раньше его спасению: у богов не принято мешать друг другу в исполнении их замыслов.

 Ярхо. ДРАМАТУРГИЯ ЕВРИПИДА И КОНЕЦ АНТИЧНОЙ ГЕРОИЧЕСКОЙ ТРАГЕДИИ Еврипид. Трагедии. В 2 т. - Т. 1. - М., 1999: «Трагичнейшим из поэтов назвал Еврипида Аристотель, и многовековая посмертная слава последнего из триады великих афинских трагиков, по-видимому, целиком подтверждает справедливость подобной оценки: во всех странах мира до сих пор потрясают зрителей страдания Медеи».

 Ярхо: «До тех пор, пока оскорбленная Медея вынашивает план мести Ясону, готовясь умертвить его самого, его невесту и будущего тестя, ее поведение вполне согласуется с традиционным представлением греков о женском "нраве": греческая мифология и трагедия знали достаточно примеров страшной мести покинутых жен своим неверным мужьям. Точно так же независимый, неукротимый и до дерзости отважный нрав Медеи напоминает нам эсхиловскую Клитемнестру из "Орестеи", которая в ненасытной жажде мести без колебания наносит смертельные удары мужу. В то же время между этими двумя фигурами греческой трагедии есть существенное различие: Медее на пути к мести приходится вступить в мучительную борьбу с самою собой, когда вместо первоначального плана умертвить Ясона ей приходит в голову мысль убить собственных детей: лишив Ясона одновременно и старой и новой семьи, она обречет на гибель и вымирание весь его род. Клитемнестра, убив Агамемнона, откровенно торжествует победу: она отомстила ему. Замысел убить собственных детей поражает Медею не менее сильно, чем ненавистного ей Ясона, и соединение в ее образе коварной мстительницы с несчастной матерью ставило перед Еврипидом совершенно новую художественную задачу, не имевшую прецедентов в античной драме. Впрочем, и в этой трагедии, написанной за четверть века до "Ифигении в Авлиде", Еврипид не стремится показать, как возник у Медеи новый план мести. Хотя уже в прологе кормилица несколько раз выражает опасение за судьбу детей, сама Медея, появляясь перед хором коринфских женщин и вымаливая затем у царя Креонта суточную отсрочку для сборов в изгнание, вовсе не помышляет об убийстве своих сыновей. Мотив этот возникает неожиданно в монологе Медеи после ее встречи с бездетным афинским царем Эгеем, и зритель вправе предполагать, что именно горе остающегося без наследника Эгея внушило Медее мысль лишить Ясона продолжателей его рода. Сама Медея этого не объясняет, и ее материнские чувства не играют на первых порах никакой роли; на вопрос хора: "И ты отважишься убить своих детей?" - она без колебания отвечает: "Да, ибо так больше всего удастся уязвить супруга".

Наталья Цыплева.