С. В. Максимов

Из книги "На Востоке"
   
   Максимов С. В. Избранное / Подготовка текста, сост., примеч. С. И. Плеханова.-- М.; Сов. Россия, 1981.
   OCR Бычков М. Н.
   

<К ОФЕНЯМ>
   
   Я мае 1855 г. я оставлял Петербург для некоторых уездов Владимирской губернии, населенных теми промышленниками, которые в разных в в местах России носят разные названия. В большей части случаев они известны под общим прозванием офеней, ходебщиков, корабейщиков, разнощиков; в Малороссии называют их варягами, в Белоруссии -- маяками, на севере Великой России -- торгованами, в Сибири -- суздалами, на Кавказе -- вязниковцами; сами себя зовут они мазыками. Селениями своими они преимущественно группируются в Вязниковском и Ковровском уездах Владимирской губернии, очень мало их в Шуйском, почти нет в Гороховецком и положительно нет в Суздальском. Торгуют они образами, книгами, красным товаром, сыром, каперсами, колбасами -- всем тем, что успело залежаться и прогнить в московских лавках Ильинского ряда, всем тем, на что падок и помещик, и деревенская девка и баба, и сельский поп, в чем нуждается и богатый, и грамотный крестьянин, и щеголиха-попадья, и помещица, и волостная писарша, и почтальонша и проч. Для того, чтоб крупнее обманывать и легче (для своих работников, темнее для покупщиков) объяснять все тонкости надувательства, у купцов этих существует особый язык -- офенский. Несколько десятков слов для примера поместил в 1839 г. в "Отечественных записках" г. Срезневский с коротеньким предисловием; еще меньшее количество слов уделили какие-то из номеров "Владимирских губернских ведомостей".
   Вот все те наличные сведения, к которым могли привести меня печатные источники и с которыми мне привелось выезжать из Петербурга на новое дело, непривычное, затеянное первый раз в жизни. Позади -- ничтожная практика, сложившаяся из цепи случайностей, когда смотрелось на дело с точки зрения фланера, дилетанта и никак не работника, обязанного известным делом и непреложным обетом. Впереди -- темное дело с темным успехом, даже с вероятностью неудачного исхода, тем более что опять-таки позади ни одного примера, никакой школы и поучения: масса путешествий -- и в них конечные результаты, последние выводы и ни одного намека на закулисные, так сказать, рудниковые работы; значительное число путешественников -- и все они или роются в архивах, добывая исторические материалы и заявляя их миру, или собирают травы, каменья, наслеживают отмены, разновидности животного царства; таковы П. П. Свиньин, Лепехин, Гмелин, Паллас и многие другие; и затем почти ни одного слова для этнографии и за этнографию. Почти двадцать лет раздается в бесприветной пустыне один голос Владимира Ивановича Даля, голос сильный, заслуживший почетный авторитет, авторитет взятый с боя без уступок, без апелляций. Голос этот не остался без привета и ответа: "Журнал Министерства Внутренних Дел" стал наполняться этнографическими статьями, которые заметно ослабели в числе и качестве, когда вновь основанное географическое общество заявило свои издания: "Записки" и "Вестник". И тут, и там, и в литературных журналах стали часто появляться этнографические статьи, но везде с конечным итогом, с последним выводом. Везде тщательно и кокетливо припрятывались предуготовительные, закулисные работы, те, которые могли бы давать и примеры и поучение. Оставалось идти по заветному русскому обычаю на авось; положиться на случай, попытаться придумать свои средства и запастись возможно большим терпением. Я так и сделал.
   Быстро примчала меня железная дорога в Москву; скоро очутился я у Рогожской заставы, где большой тарантас, шедший в Нижний, дожидался только одного попутчика. Извозчики, по обыкновению, накинулись на меня огромной толпой: видимо, рады были моему появлению; запросили с меня огромную сумму, считая за новичка, и не ошиблись. Сев в тарантас, я имел удовольствие слышать от одного соседа, что он заплатил только половину моей суммы и ехал до Нижнего, а от другого, что он заплатил против меня вдвое и ехал не до Вязников, как я, а только да Владимира. Все, словом, случилось так, как бывает это, и до сих пор, по положению: раньше пришел -- оплатишь всю дорогу; позже пришел, да узнаешь, что седоки есть, заплатишь ничтожную сумму, которую иной раз стыдно выговорить; самым последним пришел -- при отъезде, когда уже не только окуплена вся дорога, но и взят крупный залишек,-- уедешь чуть не даром. Во всем уменье и сноровка и такова уже логика, исконный порядок и обычай всех ямщиков у Рогожской.
   Показали мы билеты свои на заставе, заплатили шоссейную пошлину и поехали. Ямщик у нас бессменный, беззастенчивый, разговорчивый; каждого спросил: куда едет, кто таков, зачем. Дошел и до меня черед.
   -- Отгадай! -- предложил я ему.
   -- Да как тут тебя судить? Дело темное. Пальто, вишь, на тебе из парусины, надо, быть, шито; шапка не рваная. Кто тебя знает, что ты такое?
   -- Так на то, поди, тебе и голова в плечи ввинчена, чтоб знать, да думать, и на то извозчиком зовешься, чтоб сразу отгадывать и в один дух догадываться о седоке, а затылком-то я и сам, брат, крепок.
   -- По речи-то по твоей равно бы ты из кутейников *. Они больно на язык-то зубасты бывают.
   -- Зачем же ты изругался-то?
   -- Кутейником назвал? Извини! Так я тебя и духовенством могу взвеличать -- изволь, сделай; милость!
   Так и вышло; вею дорогу до Вязников я слыл под именем духовного. Замешкался; ли я; на станции,-- "духовного нет", замечал ямщик. "Какого духовного?" -- спрашивали товарищи. "А что в белом-то".
   -- Не бросай, господин духовный, окурок-от, дай мне. Как ты вот уже в попах трубкуто. будешь курить -- за волосья трепать станут.
   -- А что, господин кутейник... то бишь духовный господин, подыскал ли ты себе поповну-то? Без того ведь и места не получишь.
   -- Учат ли вас науке-то этой, чтобы по звездам читать и сказывать, что какая звезда значит, духовный человек?
   И все в таком роде и в подобных выражениях, обращенных в большей части случаев в форме вопросов, по которым: можно было видеть не пытливого исследователя, а простого, праздного расспростека, который оттого и задает вопросы, что ему больше делать нечего. Он меня успел уже спросить (и не один раз): на чем свинья хвост носит? как выходит по науке: к слезам или к радости левый глаз чешется; шуринов племянник как зятю родня? муж с женой, брат с сестрой, шурин с зятем: сколько народу стало? Словом, это был ямщик, распущенный, избалованный купеческой повадкой и баловством, ямщик, который хорош был бы в лакейской компании, едва ли пригоден к другому делу, помимо легкого дела -- извоза, и, наверное, не устоял бы в такой работе, которая требует и внимания, и догадливости, и сметки, а потому-то он, наверное, и состоит в ямщиках.
   Спутники мои на этот раз оказались тоже несостоятельными и пригодились только на то, чтобы идти в долю на чай, на порцию селянки, на пару пива. Один оставил нас во Владимире, его место занял другой, еще хуже, а в Вязниках оставили меня и те и другие: и старые мои спутники, и новые.
   В Вязниках я остался одинок, без советника, без руководителя на постоялом дворе, остался потому именно, что из Вязников путь мне лежал в сторону за Клязьму, где в 40 верстах лежало село Холуй, с иконописцами до последнего обитателя, с окрестными деревнями и селами, заселенными исключительно одними офенями. Там моя Мекка, моя Медина, мой Эльдорадо!
   Толстый, безобразно-толстый и (вследствие того) флегматический дворник, оставался пока единственным моим советником, руководителем, другом, если я имею только право на это последнее название тогда и если не принимать в расчет его грубые, краткие ответы, которые обижали меня вначале с непривычки, от незнания и неуменья освоиться с настоящим своим положением. Так я решил впоследствии; но на первых порах выговорил-таки дворнику этому свое неудовольствие:
   -- Видимся мы с тобой впервые, другой раз, может быть, и не сойдемся; знаем мы друг друга всего только без году неделю. Я тебя не обидел и говорил-то с тобою -- только квасу попросил, а такой ты сердитый, неразговорчивый! Кинул мне давеча один короткий да крутой ответ, и то словно бык рогатый в бочку рявкнул.
   -- Да вы из дворян, что ли?
   -- А хоть бы и так, положим, на первый раз.
   -- Ну так извините: так и знать станем. Что же вам от меня надо?
   -- Хочется знать, как в Холуй проехать?
   -- А по дороге надо ехать.
   -- Остроту твою чувствую, а не дивлюсь: толку-то она мне мало сказывает.
   -- Надо лошадей нанять.
   -- Не коров же, полагаю.
   -- По званию вашему, надо тройку взять: у меня есть на дворе угарная. Прикажите -- сейчас подадим.
   -- А сколько возьмешь?
   -- Да десять рублей на серебро: ведь в сторону.
   -- За сорок-то верст?
   -- За тридцать восемь с половиной.
   -- Ну бог с тобой! У меня таких денег нет.
   -- Нет, так и разговору нет. Попутчика ждать придется вашей милости.
   -- А долго?
   -- Как господь благословит: может, неделю, может, и больше, а может быть, и сейчас навернется...
   Все, видимо, располагается не в мою пользу: мало обнадеживает успехом; к тому же первый блин, да и тот комом. Все начинает глядеть на меня как-то сумрачно, сухо, неприветливо; ничто не радует, ничто не увлекает. Корова подошла почти ко мне, вытянула шею и неистово, почти над самым ухом моим, промычала раз, другой, третий, десятый, без пауз, один за другим. Зачем, к чему, ради какой причины? Бросил я в нее палку -- она отошла и опять заревела... (...) Вон пронесла тройка какого-то счастливца в Москву; сидит он в пыли весь; колокольчик выколачивает свою дурацкую, ленивую песню. Скучно и досадно! Скучно потому, что сумел себя выбросить в незнакомое, непривычное место; досадно потому, что третьи сутки жду и не дождусь избавителя-попутчика.
   Но вот и он наконец.
   Сидели мы с дворником на крылечке. Я объяснял ему, отчего у человека жир нарастает, отчего у него икота делается и как от подобных неприятностей избавляются люди. Он жаловался мне на тягость жизни: по летам от жары и жиру, на необходимость потреблять огромное количество квасу ежедневно, почти ежечасно; говорил, что его и вода не принимает, что он на ней, как на постели, может ворочаться: и на спине лежит, и на любой бок может повернуться, а окунуться при купанье --труд великий.
   -- Свиная жизнь,-- прибавлял он,-- ходишь да хрюкаешь.
   Словом, разговоры наши шли своим чередом и носили характер казенный, обыденный. В воротах, между тем, застучала телега, и на двор въехала пара лошадей с двумя седоками. Один из них рылся в телеге, другой ловко соскочил на землю и обратился к дворнику с тем же вопросом, с каким и я три дня назад.
   -- У нас лошади есть, да дороги, -- отвечал ему дворник. -- Ступай поищи в слободе: там, найдешь охотников. Тебе куда ехать-то?
   -- В Ряполово.
   -- Так вот тебе до Холуя попутчик.
   Дело шло обо мне. Сговариваться приводилось недолго: решили платить пополам, и дело поступило в архив, как оконченное. Товарищ мой повертелся недолго около телеги, на дворе и в избе. Изумил меня своей юркостью, лихорадочною подвижностью, бойкими глазами, которые ни на один момент не сосредоточивались на одном и том же предмете; беспрерывное движение рук и подергиванье плеч обличало в нем если не болезнь, то долгую привычку в спешных и торопливых работах. На мои глаза это был купеческий приказчик, любимый у хозяина, доверенный у него и главный.
   -- По-нашему, попросту, офеня, -- объяснил мне дворник по уходе товарища.-- Вон и тот беспременно офеня, -- продолжал он потом. -- Теперь они в деревню на побывку едут -- время такое: много съезжается; ужо, чрез неделю, поползут, что вороньё, успевай лошадей припасать.
   Но у меня уже сердце на первых словах переполнилось радостью; и чем дальше и больше говорил мне дворник, тем сильнее возрастало мое нетерпение и душевный восторг. Предмет исканий сам дается мне в руки, и так легко и скоро, без всякого труда! Надо теперь подойти к нему осторожнее и выпытать правду, но так, чтоб он не замкнулся в своей толстой раковине, а распустился бы, как цветок на весеннем солнышке, всецело до последнего, самого мелкого лепестка.
   Если офеня -- думалось мне в то же время -- сумеет надувать всю Россию; надувал когда-то в Венгрии, в Австрии, надувает теперь своего брата и хозяина, то сам, в свою очередь, наверное, не легко поддается обману. Да еще и сумею ли придумать, сумею ли приложить к делу, сумею ли управить за всеми изворотами и направить к искомому результату: не попасть бы мне на мель и не сесть бы тут надолго; не наскочить бы на скалу и не разбиться бы вдребезги. Но попытка -- не шутка, спрос -- не беда, попробуем!
   Сел я с офеней и поехал. Ехали мы недолго, за Клязьмой тотчас же слезли с телеги и пошли пешком. Жара была невыносимая, на телеге жар пропекал нас до мозга костей и напоминал нам о себе, за неимением дела, ежеминутно. Пошли мы пешком, задали себе работу -- о жаре почти и забыли; закурили трубки, повели разговор с обыкновенных вопросов: кто мы, зачем и откуда.
   Я -- семинарист, отыскиваю место учителя.
   Он -- торгующий. Живет у хозяина, в Оренбургской губернии; три года не был на родине: идет отдохнуть и повидаться с родными.
   -- Стало быть, вы офеня?
   Сердитый взгляд и короткий ответ:
   -- Мазыки.
   -- С коробком ходите?
   Опять медвежье взглядье и снова короткий ответ:
   -- С коробками мелкота ходит, здешные.
   -- А вы-то как же?
   -- Мы в лавке сидим, а на ярмарки с возами ездим.
   -- Извините: нечаянно, не думавши обидел вас.
   Офеня мой промолчал: видимо, простил меня.
   И опять молчит, сосредоточенно покуривая трубочку и сплевывая. Хочется мне опять приступить к нему, натравить его на разговор, но с какого конца? Боюсь, опять не рассердить бы его, не ухватить бы за живое место. Попробую.
   -- И долго вы пробудете дома?
   -- Сколько прогостится, сколько сможется.
   -- Да ведь хозяин, вероятно, на срок отпустил.
   -- Хозяин нам в этом деле не указ; мы на него больше зависимость кладем, чем он на нас.
   -- Ну, да врешь же, парень!-- перебил его наш ямщик, давно уже прислушивающийся к нашему разговору.-- Прогостишь-то ты, чай, до макарьевской ярмарки, а там тебе велено в Нижний ехать, товары принять да к везти их на место, к хозяину.
   "Спасибо, ямщик! Спасибо за то, что поддержал ты меня, вывел большое дело наружу. А кому и знать офенские обычаи, как не тебе: не первый же год ты, поди, с ихним братом водишься, да и сосед такой ближний, может быть, и сам в былые поры офенствовал".
   Так думал я про себя, но сказать вслух не решился: боялся. Офеня наш упорно молчал: обидчивый такой, суровый. Опять камень преткновения! Что тут делать с ним? Печальный, сиротливый вид дороги и окрестной местности наводит на мысль, подает надежду опять завести беседу.
   -- Все-то здесь песок, все-то одно божье дерево, ни ржи не видать, ни ячменю: видно, не сеют их?
   -- Не сеют совсем почти.
   -- Да вон и болота пошли, на болотах озерки, что лужи, расплылись, длинные такие и рыбные, думаю.
   -- Заводями зовем, а рыбы в них нет никакой.
   -- Много мест на святой Руси видел я, а таких печальных, таких горемычных, богом обиженных не видывал.
   -- Наши места еще хуже.
   -- Могут ли быть хуже этих?
   -- А потому и могут, что у нас все болота, все зыбуны, все заводи. Здесь хоть река есть, и хорошая река, песок есть, а мы и тем обездолены...
   -- Скучно же вам жить!-- сказал я, чтоб только сказать что-нибудь.
   -- Отчего наш народ на чужую сторону весь потянулся, как вы думаете?
   -- Вам это лучше знать, вы такой мудрёный, задумчивый: надо быть, много знаете, да не любите сказывать.
   Офеня мой приятно и снисходительно улыбнулся (видно, попал я в шляпку гвоздя, что называется). И дух у меня захватило; думаю, что он скажет, но он снова обратился с вопросом:
   -- А как вы думаете?
   -- Вы это лучше меня понимаете: вам и книга в руки.
   Офеня мой снисходительно улыбнулся и отвечал:
   -- Оттого народ и ходит в чужие люди, что дома жить нельзя: ничего ты с нашей горемычной землей не поделаешь, хоть зубами ты ее борони да слезами своими поливай. Так-то!
   -- Ну да, брат, и повадка тут большую силу имеет!-- опять раздается спасительный голос ямщика.
   Офеня молчит, снисходительно выжидая чужого мнения. А мне лучше, мне приятнее. Из споров выходит правда. Офеня молчит, но не молчит ямщик:
   -- Ведь и вы, что и другой кто (говорил ямщик) -- как бараны: один потянулся, так и все за ним шарахнулись.
   Решился и я, в свою очередь, поддержать ямщика:
   -- Ярославцы в московских и петербургских гостиницах живут половыми...
   -- Точно!-- в свою очередь поддержал меня ямщик.
   -- К чему же ваша речь клонится?-- спросил меня офеня, и в вопросе его прозвучал тот же тон снисходительного внимания и благосклонной, милостивой уступки, которым обыкновенно отличаются все немногознайки, но хвастуны и спорщики.
   -- А к тому моя речь клонится, что если где завелся половой из яррславцев и удалось этому половому сделаться буфетчиком, то уж скоро и наверное весь трактир будет наполнен ярославцами.
   -- Верно!-- поддакнул ямщик.
   -- И вот почему вся Ярославская губерния или, по крайней мере, большая половина ее состоит в половых. Других ярославцев я знаю только огородниками да малярами.
   -- Да уж ты, брат офеня, что ни толкуй, а повадку вам эту насчет дальней торговли Синельников да Дунаевы дали. До них -- сказывала старуха матушка -- редкий который из ваших офенствовал. У Дунаевых, сказывают, офенские артели десятков до двух доходили; и где-где работники ихние не таскались! Потом ведь уж вас на место-то усадили да велели к городам приписываться и торговать там, где указ застал. (...)
   Я молчал и слушал. Разговор начинал принимать благоприятный для меня оборот и даже историческую форму. Ямщик говорил:
   -- Что бы вы до Дунаева-то сделали, коли бы он не указал вам на красные товары?
   Офеня молчал.
   -- Ничего бы не сделали, хоть и богомазы подле вас живут: иконами-то немного бы наторговали.
   -- Иконы меняют, а не продают, -- поправил офеня.
   -- Ну да ведь на деньги же, брат, меняют-то. А ты на словах-то меня не лови: знаю я сам, что знаю. А ты скажи мне, отчего ты сам-от торгуешь?
   Офеня молчал.
   -- Скажи-ко!-- приставал ямщик.
   Офеня продолжал упорно молчать.
   -- Ну так я скажу за тебя: торгуешь ты, чай, оттого, что, поди, у тебя хозяин свояк, брат двоюродный, а может, и дядя родной. А что уж он из одной с тобой деревни -- так это, брат, верное слово его-то было (кивок головой на меня).
   Офеня на слова эти опять снисходительно улыбнулся, но не замедлил ответить:
   -- Отгадал!
   -- Да уж это мы тебе как по печатному -- верно так.
   И, в свою очередь, самодовольно улыбнулся ямщик. Рад был и я его радости, тем более что, по-видимому, офеня наш был один из таких, которые крепко поняли свое ремесло и все тайные его изгибы и лазейки и обязали себя строгим обетом молчания. С такими людьми тяжело вести дело: они, как тюремные стены, и многое видели и многое слышали, но не дадут ответа. Несчастен тот час, когда с ними сходишься; самое тяжелое и трудное время в жизни -- когда с ними сближаешься. Таким на первый раз показался мне и наш офеня; показался бы он мне и простым дураком, мало смыслившим, небойким на язык, но если офеня -- плут вообще, то опять-таки плут дураком не бывает. Беседа с офеней начала казаться мне уже невозможною; оставалось надеяться на будущих, дальних. Но если один такой угрюмый и скрытный глаз на глаз с тобой, то что же можно ожидать от будущих и дальних, которых придется ловить и выспрашивать не поодиночке, а в целой артели? Вероятнее неудача, чем какой-либо успех; и опять холодом обдало сердце, и опять начали приступать и тоска и опасение. Но будет что будет! А между тем мы уже подъехали и к Холуйской слободе, к цели первоначальной моей поездки. Здесь оставляет меня суровый мой спутник; здесь я решил остановиться, потому что, как известно, слобода Холуй населена иконописцами, промысел которых тесно связан с офенством. Дело мое идет здесь успешнее, потому что работа вся на виду и далеко не секрет. Пишет образа и мой хозяин, у которого я нанял светелку; пишут образа во всех домах, и не пишет их только мельник, и то потому, что сделался мельником (но и он писать умеет), да еще другой, здоровый, шутливый парень, который живет в шалаше и сбирает с возов гроши и пятаки за проезд по мосту, наведенному через реку Тезу.
   Река эта делит Холуй на две половины и на два прихода, в той и другой половине каменные церкви; есть каменные дома; та и другая половины принадлежат разным помещикам. Бесплатный, нестеснительный переход по мосту дает возможность часто бывать на той стороне и на этой. Вижу я и тут и там большие и малые хозяйства; вижу стол; за одним сидит рабочих меньше, за другими больше, но у тех и у других одни и те же обычаи, раз заведенные и потом замороженные. Маленькие мальчишки растирают краски, подростки грунтуют и выглаживают доски, взрослые пишут иконы. Отмен никаких, исключения ничтожны. Одни из мастеров пишут долишное, то есть ризы, одежду, детали и орнаменты, образцы которых указаны киевскими святцами (с изображениями святых), но главнее всего пример учителя и те образцы, по которым выучился маляр и на которых он и остановился, не делая шагу вперед, не думая ни об улучшениях, не стараясь познакомиться с иными, лучшими учителями, современными образцами. Другие мастера пишут только Ашиное (говоря их же выражением), то есть лица. Почасту случается так (особенно у богатых хозяев), что тот, который умеет писать долишное, не умеет писать лиц, и наоборот: сделав свое дело, он передает доску другому работнику для окончательной отделки. Мастер, способный написать целую икону один, без помощника, почитается художником и составляет исключение. Так, по крайней мере, полагается в Холуе, который, как известно, приготовляет дешевые иконы, писанные обыкновенно яичными красками, и хорошими мастерами не хвалится. Лучших, то есть умеющих писать масляными красками, я нашел уже в других, богатейших селах Мстере и Палехе. В одном прнготовлянотся образа старообрядские, в другом -- такого письма, которому позавидовали би даже мастера лаврские (киевские и Сергиевские), хотя и они все-таки, в свою очередь, далеки еще от совершенства. Приемы в производстве работ оказались те же самые, что и в Холуе.
   В Холуе я дождался тихвинской ярмарки. Ярмарка эта показала мне то, чего я не мог бы добиться в другое время и никакими силами. На ярмарку эту приехали московские купцы, ивановские и офени. Ивановские привезли сукна и красный товар, московские -- чай и сахар и те лубочные диковинки, которые, в форме картин, пестрят все рядские проходы и ворота в Москве, и в форме книг украшают рядские прилавки (и не только в Москве, но и по всей России). Книги продаются здесь десятками и на вес, картины -- пачками и стопами, красный товар -- на аршин и штуками. Те и другие скупаются офенями, но офенями -- мелкотой, хозяйчиками, которые начинают только торговать и расторговываться. Крупные, говорят, делают закупки в Нижнем, на ярмарке. Тогда же холуйцы сбывают и предметы своего производства тем же офеням и в малом числе москвичам. На ярмарке этой привелось мне натолкнуться и видеть все те сцены, которые, охотно просясь на перо, неудобно ложатся на бумагу и которые в десятках изустных анекдотов разошлись по всей России. Тогда же привелось мне окончательно убедиться и в том, что холуйцы смотрят на свое дело как на простой обычный ручной промысел, что они точно так же легко могли бы быть и ткачами, как соседи их, шуйские, и что иконописцы они именно потому, что так уже сложились исторические причины. Помимо того, что холуйцы отдают все, что успели заготовить, офеням (которые все это развезут и разнесут потом по дальним углам и закоулкам России), они и сами, в свою очередь, делают необходимые запасы. Изумительно быстро, до ранней обедни, успевают расхватать все возы со деками еловыми, ольховыми и дубовыми, возы, являющиеся сюда обыкновенно из дальнего Семеновского уезда Нижегородской губернии. Тогда же холуйцы запасаются и всем нужным для жизни, кроме хлеба, который берут они в десяти верстах от села на так называемой "Пристани" на Клязьме. Не будь этой пристани и тихвинской ярмарки, Холуй существовать бы положительно не мог: хлеба в нем не сеют ни зерна, ремесел, помимо главного, не знают никаких; нет у холуйцев ни кузнеца, ни швеца, ни сапожника. Работая пять дней в неделю и сбывая готовый материал одному из местных богачей-скупщиков, на чистые деньги, они спешат купить хлеба только на неделю и затем остатки тотчас же пропивают в субботу и (...) в воскресенье; большего пьянства, как в Холуе, я не видал уже ни прежде ни после того. Две недели прожил я в этом селе, собирая сведения не по обдуманному плану, а наугад, как они доставались и сообщались случайно: дело неопытное, дело новое! Хотелось мне поскорее добраться до офеней, и тот же Холуй доставил мне этот случай и легко и просто.
   Судьба столкнула меня на базаре с офеней-хозяйчиком. Какие-то пустяки заставили нас заговорить друг с другом и разговориться. Я позвал его к себе напиться чаю; он зазвал меня в трактир выпить пару пива. Разменявшись взаимными обязательствами и любезностями, мы были уже с ним как свои. Разговоры шли у нас обыденные. Мне удалось рассмешить его два раза до упаду. Смотрю: товарищ мой -- и добряк и простота-человек. Он потребовал еще пару пива. Я опять завел его к себе и унес с собой полуштоф сладкой водки; завелись новые разговоры. Долго не думая, я решился начинать прямо.
   -- А что, дружище, говорят, у вас язык есть свой какой-то; да я этому не верю: на что он вам?
   -- Надо.
   -- Да врешь ведь ты, хвастаешься? "Ведь вот, мол, я худ человек, да два языка знаю".
   -- Нет, не хвастаюсь, а два языка знаю.
   -- Окроме свинячего, как говорится.
   -- Ты не шути, а это верно!
   -- Да ты не морочь, смотри: ведь день теперь, да и церковь видно.
   -- Я не колдун! А что свой язык и российский знаю -- этому быть так.
   -- Не врешь, так правда. Научи-ка!
   -- И вправду? На что идет?
   -- На что хочешь: я не боюсь и не верю.
   -- Еще на пару пива,
   -- Идет.
   -- По-твоему, как вот это?
   -- Армяк.
   -- По-нашему ишртшяк. Ну а вон эвоно!
   -- Дом.
   -- По нашему рым.
   -- Ври, небойсь, дальше: слушаем!
   -- Лопни мои глаза, коли я тебе вру! Да ты грамотный?
   -- Бывалое дело, учили господа. Нашему брату, дворовому человеку, без того нельзя тоже -- сам знаешь.
   -- Пиши, что я оказывать тебе стану. Напишишь -- завтра любому мазыку покажи: в одном слове фальш сделал -- с меня пара пива.
   -- Ладно, идет!
   -- А коли все слова скажу -- четверть водки с тебя, и с закуской.
   -- Идет, идет, идет!
   И идет мое дело и спорко теперь и легко; руки дрожат от радости, и придвигается слово к слову, и мелькают целые ряды слов: лох -- мужик, баба -- гируха, девка -- карата, молодуха -- ламоха, голова -- неразумница, хрен -- нахрин, репа -- кругалка, рубли -- круглеки, поп -- кочет, напиться -- набусаться, бежать -- ухлывать, сидеть -- сеждонить, продавать -- кухторить и проч. и проч. Несколько сотен слов записалось в тот же день. На другой день, на свежую память и на мои запросы насыпались новые слова, по уговору, по обещанию передать мне эту науку. Приложил я только ко вчерашней четверти еще новую, сталось полведра и писалось уж слов за тысячу.
   -- Дешево ты, друг любезный, продал.
   -- Дорого ты, сердечный приятель, купил.
   -- По писанному-то я скоро выучу всю твою науку.
   -- Попробуй-ка, выучи! У меня на этом старуха -- баушка зубы все съела, а не выучилась, с тем и померла.
   -- Я не баушка, у меня память молодая, здоровая.
   -- Да и на какой ты черт слова наши учить станешь?
   -- А чтоб ваш же брат не надул потом.
   -- Не стоит же, паря, шкурка выделки: и с глазами надуют, не то с языком.
   -- Сам торговать стану, офенствовать.
   -- А господская воля на что делась?
   -- Да ведь я на волю отпущен...
   -- Ну так слушай слово мое: язык наш на работе самой только и в память идет; без того слова наши что пузыри лопаются, забываешь. Хочешь, к торговле нашей приспособлю.
   -- Хитро, чай, не поймешь сразу?
   -- Погляди, может, и скоро дастся. Ведь и я сам не сразу же начал.
   -- Приучи, сделай милость!
   -- Пойдем в деревню со мной. Ужо, через неделю у нас на селе Торжок будет -- пойдем с коробком.
   -- Хорошо, согласен. Согласен хоть сейчас ехать!
   -- Ну и пойдем!
   В неделю эту видел я офеню в домашнем быту; видел как буйно пьянствовали те из офеней, которые приходили домой только на побывку и на отдых и действительно ничего больше не делали, как только опоражнивали штофы и полуштофы. Приятель мой пристал к землякам с выигранным полуведром, но тотчас же и отвалился, только почуял, что ведро уже кончено. Живя и налаживаясь около дома, он был бережлив и, что называется, скопидомок.
   Через неделю мы уже шли с ним на торжок: он -- с коробком за плечами, я -- с его аршином в руках. Памятны мне и безутешная, тоскливая местность, по которой мы шли, пыльная дорога, в деревнях ломаные гати, прорезывающие дорогу по болотам; ржавые болота эти -- топкие, сырые, сырые даже и в то время, когда два почти месяца стояли жары невыносимые, породившие значительное число лесных пожаров за Волгой и на Волге. Длинные заводи по этим болотам, заводи, которые то кажутся решительным озером, то без всякой видимой причины узятся в реку, иногда в ручеек, который соединяет одну заводь с другою, и так как будто в бесконечность. Там, где заводь уже, встречали мы мостик утлый и трясучий (и ездят по нем, да мало -- и то храбрецы), за мостом находили мы опять изрытую, крепко подержанную гать с погнившими бревнами, с кое-как умятым и прилаженным валежником. Выходили мы в ложбину сухую и душистую от недавно скошенного сена, тащились в гору, по большей части глинистую и невысокую, на которой думал я встретить родную рожь с васильками, ячмень, пшеницу, но встречал только плохо принявшиеся кустарники, словно после сильного лесного пожара. С горы мы опять спускались в ложбину и опять шли по болоту. Я начинал изнемогать, уставать с непривычки: шли мы уже двадцатые версты. Надавленные плечи (хотя и не было на них никакой тяжести) болезненно ныли, подгибались колени, слышалась острая боль в пятках и подошвах. Выломил я себе палку, стал опираться -- не помогла и она. Товарищ мой весело шел, круто забирая привычными ногами, шел в гору, я отставал от него, и отставал на значительное пространство. Хотел ложиться, но слышал с горы предостерегающее наставление:
   -- Не ложись, все дело напортишь: не дойдешь потом; это уж работа такая -- знаю я ее!
   "И кому знать?" -- думал я и кричал ему в свою очередь снизу:
   -- Не могу идти, умираю!
   -- Раньше смертного часу не помрешь. А ты понатужься, укрепись еще -- недалечко: верст с пяток осталось. У бабушки Лукерьи горяченьким всполоснемся: щец потреплем, молочка -- важно будет!
   -- Сил моих не хватает!
   -- Была, знать, у тебя сила, когда мать на руках носила, а ты бы по-моему песню запел.
   -- Голос не пойдет.
   -- А ты попробуй! Не такую, стало быть, песню пел.
   -- Всякие пробовал: не выходит.
   -- А выходит, значит, то, что в дороге ты иди ровным шагом, не прибавляй, не укорачивай его -- хорошо будет.
   -- Слыхал я и это, да теперь уж поздно.
   -- Поздно потому, что село близко. А то мужики-богомольцы, слыхал я, на траву ложатся и ноги кверху вздымают, что оглобли: отливает кровь -- помогает.
   -- И я так же сделаю.
   -- Не смеши, Христа ради! На извозчичью телегу похож станешь: вороны закаркают.
   Но вот, наконец, и село, и бабушка Лукерья с горячим, и теплые полати, и крепкий сон; вот и торжок в полном цвету и разгаре, по обыкновению, шумливый, живой и разнообразный. Приладили и мы из досок прилавок, вколотили четыре кола, навес от дождя и солнышка сделали. Разложили на прилавке вздор всякий: для баб и девок пуговки, петельки, ленточки ярких цветов, а на пущий соблазн зеркала раскрыли с портретами Рюрика с молотком, Святослава с мечом; для большаков -- кожаные кошельки с изображением взятия Варшавы с одной стороны и Паскевича -- с другой; для попадей и поповен -- стеклянные ящички, нитки бумажные, шелк, коробочки с бисером, наперстки, колечки -- и серебряные и волосяные с бисером, цыганского дела, курительные свечки московского дела и проч., и проч. Принес мой хозяин всего товару на 62 рубля (...), а продал на 129, умея и обмануть вовремя и надуть подчас.
   Не входя в подробности этого дела, полагая их предметом особой статьи, я останавливаюсь только на самом процессе работ, на той обстановке, которая сопровождала их, -- и потому продолжаю.
   Возвратившись с ярмарки, я жил у приятеля-офени еще два дня -- гостьбы на слитки, как назвал он -- два дня последние, прощальные, как думалось мне самому, потому что меня блазнило ближайшее село, в котором жили офени, прибывшие на побывку. Это были дальние, приказчики крупных хозяев, а не офени-мелкота, как мой приятель и его соседи. Тем же дешевым и легким путем пешего хождения пришел я туда, но не мог отыскать себе квартиры в доме с офенями; все светелки, отдельные от хозяйского помещения, построенные обыкновенно над двором и воротами, все эти горницы заняты были гостями. Здесь гости эти, возвратившиеся домой после долгой разлуки, да еще, вдобавок, с порядочными деньгами и подарками в семью свою, гости эти жили и отдыхали от тоскливой, сосредоточенной, однообразной жизни приказчика на чужой стороне. В редком доме по этому случаю не была сварена брага и пиво, в редкой избе с раннего утра не стоял угар от множества приготовляемых кушаний и масляных и жирных, редкая деревня не наполнена была запахом жареного от начальной околицы с овинами до выездной околицы с банями. Видимо, и хозяева были рады гостям, видимо, и сами гости не поскупились расположить хозяев в собственную пользу. Загул и пьянство были всеобщие, начиная от дряхлых стариков и оканчивая ребятами-подростками 15-ти лет. Потчеванья и угощенья начинались с раннего утра, с того времени, когда подавались хозяйками плавающие в масле блины и оладьи, не переставали они (...) и в то время, когда все это снималась со стола, и заканчивались они обедом с бараниной, поросятиной, лапшой и пирогами. После обеда гости-офени обыкновенно спали и, подкрепившись силами, сходились вечером у кабака или в другой избе и снова пили и пьянствовали до поздней ночи. Восемь дней прожил я на новом месте и во все это время видел только долгое и систематическое пьянство. Только ранним утром удалось мне разговаривать с офенями этими об деле, в остальное время я слышал от них некоторые откровенные и закулисные подробности, но в редком и малом числе. Правда, что в это время доставались на мою долю такие сведения, которых я не мог доспроситься в трезвые минуты и никогда бы не добыл их прямым путем, но минуты эти были так редки, дожидаться их приводилось так долго и трудно! Они валились как с неба, совершенно случайно, как дальняя, и мелкая подробность в долгой беседе, наполовину пьяной, наполовину безалаберной. (...) Я спрашивал обо всем, чего мне хотелось, шел по приглашению, не задумываясь, записывал, что хотелось и где приспевало это желание; офени трепали меня по плечу, целовались со мной, называли дружком, приятелем и слова "холуй, лакей, барский барин" употребляли как слова ласкательные. Я торжествовал, я готов был жить у них еще не одну неделю, да так бы и сделал, если б не налетело темное, дождливое облачко, которому суждено было омрачить ясный горизонт моей жизни в селе и разбить мгновенно все мои планы и предположения.
   Дело было так. Я вышел на реку и, сидя на берегу, толковал с двумя ребятишками, в речи которых мне нравилась та своеобразность вязниковского говора, целостность которого, от влияния городов и дальней стороны, утратилась в разговоре их отцов. Бойкий из мальчиков особенно нравился мне своею наивностью и откровенностью. Ему было двенадцать лет, и отец его брал с собой на чужую сторону.
   -- Чай, и ты плутовать будешь?-- спрашивал я.
   -- Нельзя без того, -- отвечал мне мальчик смело и без запинки.
   -- Как же так?
   -- Тятька научит: он это умеет.
   -- Да ведь это нехорошо и грешно делать.
   Мальчик посмотрел на меня во все глаза, в которых так и светилось сомнение и неверие в слова мои.
   -- Надуваньями денег не наживают; за надуванья в тюрьму сажают, в Сибирь посылают.
   -- У тятьки денег много, в тюрьму садят за долги, слышь, а в Сибирь посылают, кто убьет кого.
   -- От кого же ты узнал все это?
   -- Все сказывают. Я давно это знаю.
   -- Что ж они говорят?
   -- Да говорят, что нельзя не обманывать, потому народ очень глуп.
   -- Какой же народ?
   -- Всякой. Пуще-то, слышь, всех барыни глупы очень, их, сказывают, обманывать всех легче, надо-де только поддакивать им. Товары выкладывать им все напоказ -- беспременно, сказывают, выберут тогда...
   Разговор наш продолжался все в этом духе. Мы говорили бы долго и на этот раз, как это делывалось и вчера, и третьего дня, и прежде, если б нам не помешал священник. Он подошел к нам, снял шапку, благословил мальчиков и отослал их со словами:
   -- Ступайте домой, не мешайте нам!
   И затем обратился ко мне:
   -- Мне давно хотелось поговорить с вами...
   -- Я к вашим услугам. Что вам угодно?
   -- Что вы здесь делаете?
   -- Свое дело, батюшка.
   -- Какое же дело такое?
   -- Кому какое дело до моих занятий? Я могу и не сказать, да и не желаю этого...
   Так думалось мне, но выговорилось иное:
   -- Слежу за офенями, желаю познакомиться с нравами их и бытом.
   -- Я и сам так решил, когда узнал и увидел вас на другой день прихода сюда. Мне сказали, что вы господский человек, отпущены на волю и возвращаетесь на родину. Я сначала поверил, но, вглядываясь в лицо ваше, прислушиваясь к разговору вашему, усомнился в истине показаний. Вы, должно быть, ученый, от географического общества посланы?
   -- Нет, от редакции частного журнала, именно от "Библиотеки для чтения".
   -- Я давно хотел поговорить с вами и предостеречь.
   -- Благодарен за ваше внимание. Но чего ж я могу опасаться?
   -- Офени не такие добряки и простаки, как вы полагаете.
   -- Я этого не думаю, но радушие, с которым они меня принимали, угощали...
   -- Не называйте это радушием. Они сегодня приходили ко мне и говорили об вас.
   -- Что ж такое?
   -- Что вы человек сомнительный и опасный, что вы что-то пишете про них, что они вас угощают и что вы -- извините меня -- продадите их; это были их слова.
   Вся кровь бросилась мне в голову. Я никогда в жизни не был так оскорблен до глубины души. Я растерялся и мог найтись только на один вопрос:
   -- Неужели и вы, батюшка, считаете мое невинное дело изучения быта делом сыщика-фискала?
   -- Не смею и думать этого.
   -- Какие же средства к тому, чтоб добиться правды у замкнутого, неоткровенного человека, какими особенно показались мне офени. Дальше этих средств не шли и прежние исследователи, лучшие люди в нашей литературе. Я только последовал их примеру, не найдя лучших, иных средств, за неимением, за крайнею невозможностью добыть их, особенно при срочной работе, ограниченной тремя вакационными месяцами...
   -- Я могу посоветовать вам только одно: уйти отсюда поскорее до несчастного случая.
   -- Но я не могу этого сделать теперь, потому что работа увлекла меня, она пошла так успешно и еще не кончена.
   -- Они хотят вести вас к становому...
   -- Я пойду охотно, потому что я не беглый и у меня есть отпускной билет от медико-хирургической академии, в которой я состою студентом.
   -- Но поймет ли вас становой? Поймет ли он вашу цель и ваше полезное дело?
   -- Не сомневаюсь в том, если сумею объяснить ему толково и просто.
   Священник на последние слова мои улыбнулся и недоверчиво покачал головой.
   -- Но можно ли в этом сомневаться?-- спрашивал я его.
   -- Можно и должно, потому что вы должны знать давно наших становых.
   -- Вы думаете, что я должен буду дать ему взятку?
   -- Без нее он может препроводить вас в земский суд, в Вязники.
   -- Но это будет оскорбление. Я могу не пойти.
   -- На это он может не смотреть, не принимать этого в расчет, и не примет, если задобрен будет со стороны вам враждебной, которая, вероятно, не поскупится на то, чтоб удалить вас от себя как опасного человека.
   -- Но ведь это, батюшка, я думаю, одни только ваши предположения?
   -- И вероятные. Дай бог, чтобы они не случились.
   -- Но могут ли случиться? Это вопрос...
   -- Не подлежащий сомнению, потому что они сегодня же хотели привести намерение свое в исполнение. Я просил их отсрочить, чтоб переговорить с вами. Ради бога, послушайтесь моего совета. За неприятный для вас исход дела я могу поручиться, к несчастию, к крайнему моему прискорбию. Согласитесь, что вам неприятно будет находиться в положении человека подозрительного и испытывать все невыгоды этого положения.
   Снова кровь бросилась мне в голову, усиленно билось мое сердце, мне было и неприятно и тяжело. Я не мог говорить, я не мог сосредоточиться помыслами на одной мысли, на одном пункте. Говорил за меня священник, и говорил правду, сущую, мрачную, неутешительную.
   -- Вас поведут под конвоем в становую квартиру, которая отсюда далеко. Для этого нарядят сотских, от которых будет зависеть, связать ли вам руки или оставить их свободными.
   -- Но вы за меня заступитесь.
   -- По христианской обязанности и долгу священства, но меня имеют право не послушать и, может быть, не послушают. А за дальнейшие последствия я уже поручиться не могу. Бог весть, что там с вами сделают.
   Бог весть, что там со мной сделают?
   Честный человек священник, награжденный такой благородной душой, говорит правду. Я предчувствую, предвижу, что со мною сделают; я почти не ошибаюсь в своих предположениях и в вероятии тех подробностей картины, которые рисует мне напуганное и напряженное воображение мое.
   Приведут меня в становую квартиру. Становой пристав спит, велят подождать. И ждем мы, присев на крылечке, понятые не оставляют меня, не позволяют мне отойти от назначенного ими пункта и смотрят на меня сердито и косо, как мои заклятые враги. Нас зовут, мы входим в переднюю. Еще ждем несколько времени, выходит становой, сердитый, заспанный. Спрашивает:
   -- Что такое?
   -- Бродягу привели,-- говорит один из понятых, выступая вперед и указывая на меня рукою.
   И снова кровь приступает к голове и бросается в лицо. Вопрос в том, накинется ли на меня становой и начнет ругать всеми выражениями, насиженными, придуманными в долгую жизнь, или медленно, по пунктам начнет выспрашивать меня, добиваться правды. Я не смею протестовать против его подозрения, он имеет на то много прав; может быть, он человек небезгрешный, как гоголевский городничий, может быть, он сам боится подсылу. Чем я могу ему доказать, что я не проклятое инкогнито, и могу ли, наконец, убедить его. Мы будем кричать, будем горячиться. Он не остановится на моем, я не уступлю ему своего права. У меня роль ответчика, взятого с поличным, у него -- власть и сила. Он приказывает привести подводу, приказывает везти меня в город, в земский суд. И везут и мучат физически и нравственно. Там освободят, и освободят непременно, но скоро ли? А мучения пытки до счастливой поры свободы, а то состояние неволи, от которой, по преданию, Мария Антуанетта в одну ночь поседела?..
   -- Я согласен с вами, батюшка, и не знаю, чем благодарить вас за добрый совет. Сегодня же я ухожу отсюда на нижегородскую дорогу.
   -- Ступайте с богом завтра, а сегодня милости прошу ко мне. Я приглашу стариков, и мы вместе общими силами потолкуем с ними. Пойдете сегодня в сумерки, они вас схватят на дороге и будут иметь полное основание: скорый отход ваш они примут за прямое подтверждение их подозрений.
   Нельзя было не согласиться со словами моего покровителя. Впрочем, пришли к нему четыре старика, из которых трое были мои знакомые. Мрачно глядели они на меня и даже не поклонились мне -- обстоятельство, чрезвычайно поразившее меня и, конечно, опечалившее до глубины души. Не в духе простого русского человека такая сухость обращения, такое оскорбительное мнение за дело, которое окончательно еще не выяснилось, не приняло определенной и настоящей формы.
   Говорил за меня священник и оправдывал мое дело почти столько же, сколько был бы в состоянии я сам это сделать. Вопрос остановился на том подозрении, зачем я пришел именно в их село, а не в другое какое. Я оправдывал этот поступок случайностью. Ответ мой приняли недоверчиво. За меня отвечал священник.
   -- Пришел он в ваше или не в ваше село, но пришел за своим делом, и потому он уже имел на это право.
   Старики молчали.
   -- Ведь и вы идете торговать в тот город, где вам лучше, где вы знаете, что вам будет дело, и дело выгодное. Не так ли это в самом деле?
   -- Это правда твоя! Это что говорить! Точно так! Верно твое слово...-- отвечали старики в один голос.
   -- Кто же может запретить кому-нибудь входить к вам в село -- ведь оно незачумленное?
   -- Никто запретить не может, село наше точно что незаколдованное.
   -- Так за что же вы меня обидеть хотели?
   -- Зачем обидеть? Мы не хотим этого, мы хотим только у начальства спросить, как оно об этом полагает.
   -- На что же вам самим-то голова (...)?
   -- Дело-то, вишь, это не наше, а начальничье, затеи ведь они и живут у нас.
   -- Отчего же вы миром не потолковали прежде? Может быть, что-нибудь и хорошее вышло.
   -- Толковали и миром, да вышло на то, чтобы у батюшки совета спросить. Мир-от толкует, зачем, вишь, ты по домам ходил?
   -- В домы меня приглашали, я не смел и не мог обижать хлебосольных хозяев, не желал обходить их дома.
   -- Ну а почто ты с пьяными хороводничал, а сам не пил?
   -- С пьяными толковал оттого, что пьяный скорее распоясывается, пьяный откровеннее.
   -- Ну а почто это тебе?
   -- Батюшка сказал, что это мне надо, что это моё дело. Я и сам скажу то же самое.
   -- Ладно! Пущай так! Ну а зачем ты все это в книжку писал, все, что тебе пьяные ни наболтают с дурьего-то ума своего?
   -- В книжку записывал для памяти и со скуки.
   -- Ну, а куда ты эту книжку отдашь?
   -- Это дело мое, отдам куда надо.
   -- Нет, ты скажи!.. Пьяный мало ли что наврет тебе, пьяный, брат, знамо, враг себе. Ты возьми у него язык-от да и вырви.
   -- Отдам я это не начальству вашему, а друзьям вашим -- людям надежным и честным.
   -- Да где ты найдешь таких? Что врешь-то непутное?
   -- Я уж нашел и знаю таких. Да и сам я разве враг вам, Христос с вами? Батюшко-то вот перед вами -- спросите его.
   -- Мы и тебе верим. Книжку-то бы тебе нельзя было привозить -- вот что! Книжка-то у тебя, может, со шнурком да с печатью.
   Я показал ее, эту тетрадку, без шнурка, без печати.
   -- Отдай нам ее!
   -- Я бы отдал, если б у меня была другая такая же.
   -- А если мы отнимем?
   -- Я за грабеж почту и буду жаловаться об этом в Питере. Если вы здесь мне не верите, то там мне поверят, даю в этом слово.
   -- Ладно, что тебя еще наши пьяные-то не убили.
   -- Это уж ты далеко хватил! Если б ты сказал мне, что и теперь меня убить хотят, то я и этому бы не поверил. Ты говори дело, а не предположения. Я бы и с места не двинулся не только на этот раз, но и в прежние, если б не был уверен, что русский человек не только друга своего, но и врага не убьет.
   -- Ну извини, Христа ради! Сказал я тебе точно что дурость, и такую дурость, что давно уж такой не говаривал. Назад беру! А на чем вы с батюшкой-то порешили?
   -- Я завтра иду от вас и прах от ног отрясу, как в писании сказано.
   -- Куда же пойдешь?
   -- А искать людей, которые добрее вас и хлебосольнее, которые не станут меня попрекать за свою хлеб-соль да грозить мне за все это тюрьмой и становыми.
   -- А ты прости нас по писанию-то. Мы тебя с этого твоего слова как есть полюбили. Душа ты, видно, добрая, и Христос с тобой! Ты деревню нашу не ругай, мы к тебе всем сердцем. Почто ты вот в книжечку-то писал? Это-то вот в большую обиду нам показалось.
   -- Книжечка эта, сказал я вам, пойдет в надежные руки, к честным людям. Это же самое и теперь повторяю!
   -- Вот за это спасибо! За это награди тебя господь! А все бы тебе не надо с пьяными-то возжаться. Лучше, кабы ты нас спросил...
   -- А вы бы ничего не сказали. Я одного пробовал охаживать в трезвом-то виде, так только язык намозолил да на свою душу скорбь нагнал, что и деваться некуда было.
   Старики, мои слушатели, дружно засмеялись и переглянулись между собою с такою же коварною улыбкою, какою часто награждал меня мой спутник из Вязников.
   -- С упрямым да с неразговорчивым говорить -- клещами на лошадь хомут натягивать,-- заключил я.
   -- Да ведь пьяные-то тебе, чай, черта в ступе нагородили?
   -- Это уж мое дело -- отличить тут ложь от правды.
   -- Знамое дело: кто к чему простирается, тому то и в понятие -- понимаем мы это!
   -- Так о чем же теперь разговор ваш будет? Что вам от меня надо?
   -- Погости ты еще у нас.
   -- Обидели вы меня, сердце не терпит! Не сможешь, пожалуй, и дня прожить. Да с меня уж и будет.
   -- Знали бы мы раньше, мы не так бы и приняли тебя. Мы тогда все бы тебе по порядку сказали.
   -- Да полно, так ли?
   Старики не ответили и опять переглянулись между собою.
   -- А если б я по казенной надобности приехал?
   -- Да нешто ты от казны?
   -- А хоть бы и так?
   -- Так мы тебе и словечка б не молвили. Все бы тебя потчевали, да не так, как вот те дураки, с которыми ты хороводничал-та. Те -- ослы.
   -- А по-моему, так это лучшие люди.
   -- По-твоему, может, так, а по-нашему-то, так мы их утре же, на мирской сходке на глум примем.
   -- Тогда я другу и недругу закажу к вам ездить.
   Старики промолчали на это и взялись за шапки.
   Безопасность моего отхода, по-видимому, была уже обеспечена. В поступках моих и тех приемах, с которыми я приступил к своему делу, мне начинала уже видеться предусмотрительная догадливость, может быть, наполовину случайная, но, во всяком случае, усвоенная с легкой руки моего первого офени. Оставаться в этом селе я уже не находил пользы и поучения; по-видимому, мне пришлось бы пировать и на пирах этих быть не столько допросчиком, сколько, в свою очередь, рассказчиком. Подобные примеры не раз уже случались со мной и прежде, когда только приводилось заявить себя случайно охотником говорить,-- у мужичков конца не было расспросам. (...)
   На другой день, на ранней заре, я выбрался из села и целые двадцать верст находился в том беспокойствии, которое может испытать человек с большими деньгами, проезжающий темной ночью в темном лесу, где, как говорят пошаливают. Боялся я не за себя, боялся я за свою записную книжку. Может быть, не боялся бы я и за нее, если б за околицей села не попался мне один из моих знакомых офеней. Я простился с ним. Ои спросил меня:
   -- Совсем идешь?
   -- Совсем.
   -- Все ли захватил-то с собой, не забыл ли чего?
   Я промолчал.
   -- Не пришлось бы вернуться тебе с полдороги, али бы из наших кому догонять тебя.
   -- Все со мной!.. Прощай. Спасибо за хлеб за соль.
   -- Не поминай лихом. Будь здоров со всех четырех сторон! Иди -- не спотыкайся, беги -- не оглядывайся.
   

ПРИМЕЧАНИЯ
   <К офеням>. Отрывок из "Введения" к книге "На Востоке". Заглавие дано составителем.
   стр. 290 кутейник -- шуточное прозвище церковных служек.
   стр. 291 дворник -- в данном случае содержатель постоялого двора.
Оставить комментарий
Максимов Сергей Васильевич (bmn@lib.ru)
Год: 1864