Писать воспоминания об армии мне, видимо, несколько легче, чем моим сослуживцам: я некоторое время вел какое-то подобие дневника, есть записи в сохранившихся записных книжках, которые мне почему-то часто дарили на дни рождения, надо было как-то соответствовать, заполнять их… Кроме того, с тех пор как я начал публиковаться в газетах, нет-нет, да и проскальзывала в моих материалах армейская тема, основанная на собственном жизненном опыте. Эти публикации сегодня также помогают вспомнить то время.

Прежде, чем рассказать о нашей части, хотелось бы пару слов написать в защиту армейской службы. С нами служил солдат, у которого на правой «курковой» руке было шесть пальцев, он сам изъявил желание пойти в армию, родители поддержали, хотя по закону он мог получить «белый билет». С тех пор свято верю: служить должны абсолютно все, включая инвалидов-колясочников. В армии много специальностей, которые не требуют ни великой физической силы, ни строевой подготовки, - в библиотеке, в штабе… да мало ли таких профессий! Главное, что человек становится по-настоящему нужным обществу, и ему нужно это общество.

Мне даже кажется, что не защита Отечества все-таки главное предназначение армейской службы. Это – одна из важнейших задач, но главная функция – организация государством самодисциплины в человеке, которые невозможно воспитать в семье среди родственников. В возрасте, когда гормон взросления начинает выходить порой из-под контроля, только коллектив способен его обуздать и направить в верном направлении, в данном случае, в патриотическом направлении. 

Призывать нужно всех без исключения, хуже человеку от армии не станет. Опыт древней Спарты и не столь древнего СССР это подтверждают. Другое дело, что дисциплина в армии должна держаться не на системе старшинства возраста или сроков службы, а на системе служебных успехов и на субординации. Полностью уничтожить дедовщину никогда не удастся, поскольку это идет от уважения к старшим, в конце концов, но эту самую дедовщину можно поставить в рамки неких незлобных традиций. Ничего страшного не произойдет, скажем, если вечером самый молодой в подразделении солдат зачитает «приказ о том, сколько дней осталось старослужащим до дембеля». И всё, дальше «традицию» пускать и давать укореняться нельзя.

Но главное, что должно сдерживать дедовщину – общественные организации, которые были ликвидированы ошибочно в армии: партия и комсомол. Их можно и нужно было реформировать, переименовать, что-то сделать иначе, но совсем ликвидировать институт воспитания – грубейшая ошибка эпохи «перестройки».  

Ну, да ладно, это – небольшое отступление…

ДОБРОВОЛЬЦЫ - ШАГ ВПЕРЕД!

В 1968 году, отучившись после восьмого класса еще почти пять лет, я защитил на «отлично» дипломный проект в Вязниковском льняном техникуме, стал техником-технологом льноткацкого производства. У меня была отсрочка от армии еще на полгода, и я некоторое время раздумывал: идти в военкомат или ждать своего осеннего призыва. 

Пока думал, вмешалась судьба. В приготовительном производстве фабрики «Красное знамя» меня поставили помощником мастера, назначив бригадиром к пятнадцати взбалмошным девчонкам лет 14-ти. Они учились в школе ФЗО и работали на мотальных машинах, а я эти машины для них ремонтировал. Скоростные машины с мотков наматывали нити на бобины. Девочкам  нравилось, когда машины загорались, а загорались они ежедневно часто по нескольку раз в смену. 

При возгорании горела пыль, ничего страшного не происходило, но надо было сразу же выключать вентиляцию и горение прекращалось практически без ущерба, несколько нитей лишь приходилось перезаправлять потом. Но мои девочки обычно любовались огнем, и выгорала машина до остова, до мотков с пряжей, т.е. простои были огромными. 

Девочкам было весело, а у меня - поммастера не было выработки. Девушек в ту пору на текстильные предприятия собирали со всей страны, у них были совсем не производственные заботы, тем более, что во время учебы их заработки почти не зависели от выработки. К тому же у них была сокращенная рабочая смена, я, естественно, тоже не дорабатывал, и зарплата получалась в итоге аховая. 

У девушек был воспитатель-женщина, но куда она исчезала почти на всю смену – ума не приложу, мне приходилось их воспитывать. Двухсторонних машин было, по-моему, четыре или восемь... помню, что парами они были расставлены.  Через какое-то время мои девочки додумались до еще одной забавы, которая меня и доконала. Направляющие пальцы на этих машинах делаются из фарфора, нить на скорости металл перепиливает, только фарфор устойчив. Надев большую катушку на фарфоровый палец, девочки обламывали его, вызывая поммастера, то бишь меня, для ремонта. 

Наконец я додумался, как избавиться от своих подопечных. Я пошел добровольцем в армию до окончания срока отсрочки, в самые последние дни весеннего призыва в мае 1968-го года. В военкомате не сказал, конечно, про юных мучительниц, объяснив желанием служить со своим годом.

Проводы были не слишком грандиозными: во-первых, всех друзей уже призвали, а во-вторых, я вырос в «неполной семье», матушка моя Клавдия Васильевна Цыплева работала воспитателем в детском саду и была весьма крутого нрава, но и от давних традиций проводов в армию не отступили. Май был теплым и многие мои гости-провожающие, как вышли до ветру после последней рюмки, так и не сумели вернуться назад, остались спать под вишнями и яблонями в нашем саду до того момента, когда надо было дружно опохмелиться и вести новобранца на Центральную площадь к военкомату. 

21 мая 1968 года мы выехали из ворот призывного пункта Вязниковского горрайвоенкомата на ПАЗике в сторону Гусь-Хрустального, где в те годы был областной пункт. Кто-то сумел сохранить после проверки вещмешков и чемоданов бутылку самогона, и она обошла весь автобус «по глотку». С этого дня ровно два года я не пробовал алкоголя, если не считать нескольких маленьких чашек кофе с коньяком во Львовском цирке, который был напротив моей временной воинской части и двух-трех стаканов сухого домашнего вина из бочки «на пробу» на Львовском базаре. В Шепетовке нам приносили к поезду самогон добрые люди, но сопровождающий нас старший лейтенант вылил его через окно. Всё, - дальше был сухой закон.

Одеты мы были предельно просто: «телаги», старые штаны, ношеный пиджак, хотя к тому времени была уже налажена отправка личных вещей из части домой при желании, но мы этого не знали и ехали, думая, что вся одежда пойдет, как это испокон делалось, в топку. Как оказалось позднее, меня сослуживцы запомнили тем, что перед входом в нашу будущую в/ч 54210 с Новоград-Волынского вокзала, я на ходу повесил свою любимую прибалтийскую кепку, (часто ездили в Латвию к родственникам), с козырьком на ветку дерева, чего-то там сказав ей на прощанье. Идущие сзади, начали снимать и развешивать на ходу все, что можно было снять с себя. 

Хуже того, кто-то поднял кусок стекла, у кого-то перочинный нож нашелся, и оставшуюся одежду всю исполосовали в клочья. В часть мы вошли натуральной бандой разбойников с большой дороги.

Тут-то нам и объявили, что всё своё можно упаковать и отправить домой бесплатно… А на нас к этому времени были одни располосованные трусы…

Но всё это будет неделей позднее. 

А пока мы – человек двести со всей Владимирской области переночевали в Гусь-Хрустальном. Там были сколочены длинные добротные сараи с двумя рядами дощатых нар и деревянных бревен-подголовников. Японцы может к таким подголовникам люди привыкшие, а мы долго не могли уснуть на этой подушке, то и дело меняя затекающую на бревне руку.

Приезжающих за призывниками называли «покупателями». Покупатели не видели никого из нас, отбирали своих будущих солдат по документам, потом выстроили нас перед ночлежными сараями и выкрикивали фамилии. Хорошо или плохо, что именно тот или иной покупатель тебя выбрал, нам совершенно было непонятно, не знали мы и куда нас отправляют за исключением призванных в морфлот. 

Мало кто, судя по разговорам, хотел остаться служить рядом с домом, да и практики такой не было, чтобы совсем уж «рядом», а вот поближе могли направить, но всем хотелось, по крайней мере, мне так кажется, уехать подальше, посмотреть другие места, которые может никогда и не увидишь просто так.

Я мечтал попасть на Дальний Восток, на Камчатку, а еще лучше – на Сахалин, но с тех краев, по нашим разведданным покупателей не было. Назвали мою фамилию. Я попал в восьмую танковую армию Прикарпатского военного округа. Это тоже было хорошо – полторы тысячи километров от дома…  Наименование «8-ая танковая армия» я узнал, конечно, много позднее, когда дорвался до секретных документов, а пока нам назвали военный округ, чтобы можно было написать домой письмо. 

Дома загодя меня снабдили пачкой подписанных конвертов, - тоже давняя традиция, - чтобы можно было с каждой станции отправлять письма. Так я и делал, когда мы поехали, хотя при множестве стоянок, «станций» было не так уж и много: стоял наш состав, в основном, в лесу или в поле.

Из Гусь-Хрустального нас повезли во Владимир, где ночью мы сели с первого перрона в поезд. Как потом оказалось, поезд был полностью воинский, призывниковый, сформирован он был в Горьком, часть вагонов уже занимали горьковчане. Все вагоны были одинаковыми плацкартными, я забрался на вторую полку в предпоследнем купе. 

Мы начали знакомиться. До сих пор помню только Дейкова снизу, а с соседней верхней полки Владимира Костецкого, с которым мы потом сдружились на долгие годы. Он успел жениться до армии, не закончив техникум, ушел тоже добровольцем в армию, у меня был на свадьбе в Болшеве потом, когда я уже учился в Москве в МГУ в начале 70-х годов.

В столице наш состав взял еще призывников, и пошел поезд на юг, три  области собрались – Горьковская, Владимирская и Московская.  

Нам выдали по огромному почти, наверное, килограммовому шмату украинского сала, сахар насыпали каждому, сколько поместится в две ладони и по буханке черного хлеба, выдали по две (или по четыре, точно уже не помню) пачки «Примы». 

Сказано было: растягивайте на всю дорогу, а сколько будем ехать, никто сказать не может, – поезд вне расписания. Как оказалось, этот запас был почти на неделю: ехали пять суток с гаком. Сначала кончились сигареты, потом сахар, затем хлеб, а растаявшее на украинской майской жаре сало ели до самого конца почти. Без хлеба никто уже видеть не мог его. Все руки, ручки вагона, а потом и полки были в сале. Хранили-то сало в оберточной бумаге, целлофановых надоедливых теперь пакетов в ту пору еще не было, они начнут появляться только в 70-е после американской выставки на ВДНХ в Москве, где всем выходящим выдавали по значку с американским флагом и по пакету… Мы несколько раз, помню, отстояли очередь, (надо же быть такими дураками?!), чтобы получить несколько значков и пакетов… 

Остатки сала отдали людям на окраине Шепетовки, где стояли больше суток. Там же мы местным жителям отдали и свою верхнюю одежду, телогрейки шли «на ура»: в хозяйстве они всегда нужны, даже и в теплой Украине...

Привезли нас в город Хмельницкий ночью. То ли это была некая стратегия и тактика запутывания врага, то ли подобное происходило по техническим транспортным причинам, но движение  наше всё больше происходило ночью. От Хмельницкого у меня не осталось почти никаких воспоминаний, какие-то крыши и железную дорогу видел. Скорее всего, мы уже умотались от впечатлений и спали на ходу. Помню, что нас несколько раз перестраивали, сортировали группами и снова соединяли… В конце концов погрузились мы куда-то и, даже не помню каким поездом, добрались мы до Новоград-Волынского. 

Этот момент я хорошо запомнил, и запомнил, что был жаркий полдень. Выше я уже, забежав вперед, описал, как мы шли от вокзала, но первое впечатление было не наш поход, а пирамидальные тополя. Я люблю природу, все необычное в ней, позднее, сопровождая туристов по стране, меня, скажем сильно поразили деревья в Одессе на Французском бульваре, рядом с каждым деревом валялся ворох коры. Оказалось, это платаны, они сбрасывают свою кожу ежегодно. Это меня поразило, в средней полосе такого я не видел.

Вот также в Новограде меня поразили пирамидальные тополя. Мы их видели из поезда, но тополя были далеко и, казались не такими высокими, как здесь. У меня на родине в Вязниках была когда-то посажена аллея пирамидальных тополей в облпитомнике, где выращивали саженцы плодовых деревьев. Работники конторы высадили аллею рядом со своей конторой. Красивая аллея со временем получилась, но те тополя все-таки не были столь плотными и высокими, какими они величаво стояли тут, на своей исконной волынской родине.

Следующим открытием были мазанки. Прямо рядом с дорогой, по которой мы шли в нашу часть с вокзала, стояли несколько изб, стены которых были как бы волнистыми. Кто-то сказал, что вот это и есть те самые мазанки, про которые нам рассказывали еще в поезде сопровождающие. Они были аккуратно побеленными, стояли не фасадами по улице, как у нас дома, а несколько в глубине сада, определить, где фасад оказалось делом не простым. Кажется, что они были квадратными и одинаковыми со всех сторон.

Шли мы недолго, часть оказалась, по сути, рядом с вокзалом, ворота со звездами были открыты, и нашу растерзанную в клочья команду повели к бане.

РАКЕТЧИКИ

Только здесь, у бани нам кто-то сказал, что служить мы будем в ракетной бригаде. Судя по записи в военном билете, который я на всякий случай проверил, когда уже писал воспоминания, чтобы по памяти не ошибиться, это было 27-е мая 1968 года. В этот день я стал именоваться «солдатом карантина». 

Какие мы ракетчики – стратегические, о которых в ту пору очень много говорили, или какие-то еще, мы, конечно, не знали. Вообще, надо сказать, что с секретностью в нашей части было все в порядке. Чтобы про ракетные войска, дислоцированные в городе Новоград-Волынский, никто не прознал, нам после бани, как и все в части носили, выдали черные погоны артиллеристов с двумя скрещенными мортирами, потом кто-то даже танковые носил, везде стояли плакаты «Враг не дремлет. Молчи!», у выхода в город у КПП был нарисован будущий палец Аршавина, прижатый к губам, мол, не дай бог, расскажешь кому-нибудь, что тут дислоцируется ракетная часть… И при все этой секретности, не поверите… мы горланили на весь Новоград-Волынский по утрам и вечерам строевой марш – своеобразный гимн части про то, какие «славные мы ракетчики, и какие мощные ракеты стоят у нас, готовые поразить любого врага». Мы по улицам города несколько раз ходили с этим маршем… И смех, и грех! 

…Так я – о бане. Раздевались мы на травке, то есть те, кому еще что-то надо было снимать с себя. Раздевались, не занося личных вещей в помещение бани. Могу ошибиться, но по-моему, нас было два взвода по три отделения в каждом взводе. Это значит, нас прибыло в Новоград-Волынский около 60-ти человек с Владимирской и Московской областей. 

Горьковчан и часть москвичей оставили в танковой дивизии, вроде бы в самом Хмельницком. Вполне может быть, что было нас, молодых, три взвода, но я запомнил почему-то только двух сержантов, которые были нашими командирами в карантине. Я не помню их фамилии, но наш был в звании старший сержант, он казался нам первые дни полным извергом, а «просто сержант» – командир второго взвода был лучше. Судили мы по количеству отбоев, которых нам «играл» взводный, сколько раз он поднимал нас за ночь и сколько прогонов мы наматывали по плацу до обеда. 

Вообще-то, официально первое время в армии называется курсом молодого бойца, но так никто и никогда не называл, говорили просто – карантин и салаги, ласково – салажата. Офицеры старались избегать неуставных слов, а сержанты незлобно могли выдать…

Конечно, слово «карантин» идет из времен давних, когда в армию приходили больные, а часто просто с разными кишащими паразитами во всех частях тела, где есть волосы, да и где нет их…  Чтобы не разбираться с каждым в отдельности, призывников скопом дезинфицировали и несколько недель держали, периодически обрабатывая места массового скопления сосущих и кусающих «грызунов». Потом люди пошли чище, - в смысле гигиены, но традиция осталась, а главное – остался термин «карантин».

Впоследствии оказалось, что наш сержант – очень хороший парень, мы его тепло провожали потом в школу младших командиров: его забирали командиром подразделения новобранцев в учебку, из которой он и пришел в бригаду, а второго мы вообще больше не встречали, может и он туда вернулся. Был разговор, что они оба готовились остаться на сверхсрочную. 

Раньше не было слова «прапорщик», оно даже казалось старорежимным, пришедшим из фильмов о царской армии, вроде полиции, которая сейчас формируется в России. Называли еще словом «кусок». Прошу не обижаться, это не я придумал, да и значение у этого слова совсем не обидное. 

Скорее всего, со временем изменилось, как часто случается, произношение: надо говорить «косок», а не кусок, поскольку у сверхсрочников обшлага в древности были косые, в отличии от офицерских, их так и называли – косок. Это лишь один из вариантов возможной этимологии слова, - метонимия, перенос значения с части на целое, с детали одежды на того, кто её носит. 

Есть и еще один вариант расшифровки: слово идет от мундиров времен Александра Второго, когда был наряду с прямым, еще и косой срез у петлиц. В любом случае, название сверхсрочника-прапорщика идет не из советских времен, известно оно очень давно, и происходит не от «куска», а от «коска». До наших лет дошло это слово только в значении женского коска – треугольного платка, говорили: «Ты косок-то чего спереди завязала, как старушонка?» 

…Да, так мы с вами, уважаемые читатели, долго не помоемся… Я всё до самой бани-то в этих мемуарах никак не дойду. 

Баня в ракетной бригаде была уникальной. Уникальность заключалась в контрасте. Нас с первых минут пребывания поразили чистота дорог и дорожек, ухоженность цветников, оборудованность курилок, красивые аллеи, выкрашенные здания столовой и клуба, добротные казармы, в которых мы, правда, еще не были, широченный плац с роскошной трибуной… 

А баня… Как бы это написать помягче,.. таких бань не было, пожалуй, и в самых захолустных рабочих поселках где-нибудь под Воркутой. Баня была такая, что мы её потом называли в прямом смысле «помойкой» (хотя там, конечно, было чисто, дело вовсе не в этом). Впоследствии, уже во время службы частенько нас отправляли мыться строем в Новоград-Волынскую городскую баню.

Наша «помойка» была недоделана когда-то конструктивно, а если учесть, что во время войны в наших казармах располагался немецкий гарнизон, можно предположить, что «убывая восвояси», фашисты где-то что-то искурочили так, что с потолка либо кипяток начинал хлестать, либо ледяная вода и никогда ни при каких обстоятельствах они не смешивались. К тому же и предположить, когда и что брызнет из труб, было невозможно.

В первый день мы всего этого, конечно, не знали. Не остывшие еще от приключения с разрезанной одеждой, под впечатлением от всего увиденного, вошли мы с гомоном в моечный зал. Под потолком шли две (или три) трубы вдоль зала, к которым были приварены через каждые метра полтора патрубки и лейки с ситечками. Поискали глазами краны, тазики, ничего нет, стоим, смотрим наверх, на лейки, хохочем… 

Вдруг, с потолка посыпалась ледяная вода, но не везде, а лишь в отдельных местах. Радость была неописуемая. Потом хлынул кипяток, и все сбились в центре, где ситечки вообще не работали...  Похватали ладонями, поплескали на шею, на бритые головы.

Помылись, таким образом, думая, что это нам так сильно не повезло. Нет, в этом смысле «не везло» с баней все двадцать четыре месяца не только нам, но и всем кто служил там до нас. А вот как обстояло дело с баней потом, этого я уже не знаю.

Облачение в форму было длительным, но самое занятное происходило в обучении подворачивания портянок. Меня когда-то два дяди мои Борис Васильевич и Александр Васильевич научили обуваться с портянками: мы в лес обычно по грибы так в сапогах ходили. В наших лесах и змеи есть, и болота, без сапог лучше не ходить. Ни с какими носками портянки не идут в сравнение по теплу и удобству, если правильно научиться класть на ногу первый виток.

Потом был построение, знакомство с нашей казармой, «дооформление» внешнего вида с подшиванием подворотничков, пришиванием погон… Потом фотограф, специально приехавший из городского КБО, дал нам в руки автомат – один на всех, - и заснял исторический момент. 

Чего только ни сохранилось у меня за эти годы, но той первой фотографии так и не смог найти. Могу лишь предположить, что её показывали, когда я прислал письмо домой и у кого-то из родственников оставили.

Так, пришив погоны с артиллерийскими мортирами, мы стали ракетчиками. Позади была юность. Впереди была жизнь.

КАРАНТИН

Нашел свою фотографию с автоматом, которая сделана в части (размещаю) – возможно, она и есть тот самый первый снимок в форме, но уж больно качество у него неважнецкое, возможно это фото сделано фотоаппаратом «Чайка» на 72 кадра, о котором я еще расскажу позднее. 

Я искал в своём архиве фото у знамени, но, вероятно, напутал: в первые дни службы этого быть не могло, чтобы у Знамени части фотографировались, скорее всего, спутал со съемкой в день принятия присяги. Вот в тот день и еще по особому приказу за успехи в службе проводилась съемка на фоне Знамени части. 

Автомат же после присяги мы могли брать в любое время, поскольку тогда еще только-только из спальных помещений казарм, где они стояли открыто, в специальных ячейках у стены, их переместили в специальную оружейную комнату. Но комнаты эти, располагавшиеся рядом с дневальным, были открытого типа, лишь позднее поставили дверь-решетку с замком, однако, и тогда в свободное время можно было взять свой автомат для чистки. Единственное, что хранилось построже – так это металлический ящик с патронами: его открывали, когда в караул шли или на стрельбы, брали патроны и потом составляли акт списания по форме. Говорят, что позднее, уже в 70-е годы гильзы надо было возвращать, но в мою пору этого не было. 

Никаких происшествий, тем не менее, с хранением оружия не было. Был за два года один самострел караульного в учебных спецклассах, но это к дисциплине отношения не имеет. Я не могу сказать точно сейчас, случайный получился у него тогда смертельный выстрел в голову «от скуки играя ночью оружием», или какая-то причина была, говорили, что некое письмо вроде бы он получил днем раньше от своей девушки, а еще, что у него был общий кариес зубов, и дикая боль, якобы, периодически нападала, - не знаю.

Самое большое впечатление первых дней в части, это – дефиле оркестра на утреннем разводе с прибытием в часть командира бригады и, конечно, внешний вид капельмейстера. В ту пору было очень мало военных с усами, а с бородой – так и вообще редчайшие единицы, хотя формально Уставом это и не возбранялось. Руководитель оркестра нашей части был с бородой. У майора была изящная седая бородка. А еще он умел виртуозно делать первый шаг с поворотом на 180 градусов перед началом движения оркестра, взмахивая необычным жезлом, который до этого я видел только в каком-то фильме. 

Надо сказать, что в Вязниковском техникуме я играл на кларнете в духовом оркестре, и как-то так получилось, что маршевая мажорная музыка стала мне близка. Какие-то крайности сложились у меня в музыкальных симпатиях и предпочтениях: с одной стороны степенные и даже меланхоличные Андрей Петров, Мишель Легран и барды, а с другой Александров и все композиторы, которые любили литавры, грохот большого барабана, пробирающего до сотрясения внутренних органов… Никакие игры в демократию не добавляют столько настроения, сколько добавлял идущий по улице духовой оркестр…

Я написал «играл в оркестре», но честно должен признаться, что это не было призванием. У меня, как оказалось, нет музыкального слуха, того слуха, когда играют, подбирая мелодию. Это я обнаружил еще в музыкальной школе, в которой учился в классе фортепиано. Я довольно неплохо, для своего возраста, играл по нотам, мог зазубрить какое-то произведение, выступал даже на городских школьных конкурсах с полонезом Огинского и еще какими-то опусами, но подобрать мелодию на слух никогда не мог, диктанты – запись на слух музыкальных фраз мог написать, только в том случае, если успевал, вытянув шею, разглядеть на какие клавиши опускает пальцы преподаватель. Я заранее, пока Надежда Акимовна Королева – наш преподаватель сольфеджио еще не пришла, перед самым муздиктантом слегка разворачивал, стоящий боком к классу инструмент. Если разглядеть не удалось, - пиши пропал… два балла… Пять лет из семи сумел таким образом осилить.

На кларнете, когда уже учился в техникуме, выучил полторы октавы, - красивый, но сложный инструмент, - этих нот мне хватало, чтобы играть два марша - «Дефилир» и «Арьергард» нашего местного композитора С.Н. Русинова.

В Новограде-Волынском представитель духового оркестра дважды подходил к нам в карантине, спрашивал: нет ли музыкантов среди нас… Я молчал, хотя знал, конечно, что служба в оркестре относится к числу престижных.

Расскажу вкратце о том, что помню из расположения части. Спасибо авторам сайта, которые помогли воссоздать некоторые детали. Помогла и публикация полковника В.А. Овчинникова на сайте «Ракетный комплекс 9К72».

Сразу за КПП шла аллея вдоль четырех одинаковых трехэтажных казарм. Три были нашей бригады, а последняя – «диановцев» - ракетная часть на гусеничном ходу, которая относилась в танковой дивизии. Мы с ними никак не пересекались, только забор части был общим, у них все было свое, кроме, кафе «Звездочка», бани и клуба, которые «диановцы» тоже посещали. Название «диановцы»  было по фамилии командира – майора Дианова. Забегая вперед, скажу, что в кафе при нашей части в продаже было печенье, лимонад и мороженое.

В первой от КПП казарме на втором этаже располагалась батарея управления части (БУЧ), на третьем этаже был первый дивизион. Вход на первый этаж был с противоположной стороны, со стороны плаца. Здесь был штаб части и наш карантин. Честно говоря, я не помню, какую именно часть первого этажа отдавали под карантин: мы попали в период перехода с трех лет срочной службы на два и, по-моему, за два года еще было только одно пополнение кроме нашего.

Широкая двойная дверь штаба была по центру здания, а не по краям, как две двери подразделений с противоположной стороны. В штабе сидел посыльный, в главном вестибюле были кабинеты комбрига Чмаля, начальника политотдела Паршутина, зам комбрига Ботченко, в левом крыле был оперативный отдел, которым командовал полковник Кузьменко. 

Я не знаю ни одного имени и отчества, поскольку не помню за всю службу, чтобы кто-то из командиров обращался к другому по имени и отчеству, хотя до службы сапером, я некоторое время работал в штабе, довольно близко общался со всеми офицерами, только: «товарищ майор, товарищ полковник» или по фамилии. Сейчас часто слышу «демократичное»: «Николай Иванович, зайди ко мне». Тогда это звучало так: «полковник Ботченко, зайдите ко мне», говорил командир части и никак иначе. 

И солдаты никогда не называли имен, обращались по фамилии, правда говорили вместо «рядовой Адамонис» просто «Адамонис, иди, тебя ротный вызывает».

В правом крыле штаба стояло знамя части и часовой при нем. Если в караул все ходили по очереди, то первый пост у знамени доверялся по особому приказу, туда включались только солдаты без единого нарушения дисциплины. Стоять в штабе было тяжело, особенно днем, поскольку командиры ходили из кабинета в кабинет постоянно, и надо было держать выправку, хотя мало кто обращал внимания на часового. 

Помню  весьма забавный случай позднее, когда специальным приказом отстранили одного бойца от караула на первом знаменном посту. Фамилию бойца не запомнил, но он точно был из нашей Владимирской области. Дело было так: утром приводит разводящий караульную смену, останавливается перед постом, проверяет, как положено, печать на застекленной пирамиде, внутри которой находится знамя, произносит слова: «рядовой такой-то, сдать пост»… А в ответ тишина. «Рядовой такой-то» смотрит на сержанта в упор и молчит. Сержант повторяет команду, постовой не реагирует на приказ, даже глазом не моргнул. Сержант начинает злиться на неуместную шутку, зычным голосом почти кричит, рядовой вздрагивает всем телом, ошалело озирается, панически спрашивает: «Что случилось? Где я?»

Оказалось, солдат спал с открытыми глазами стоя, даже не привалившись к знаменной пирамиде. Помню, что он даже выговора не получил, эту его способность «спать на лету», как мы смеялись потом, медики признали какой-то аномалией. Смех – смехом, а, говорят, что такая аномалия может плохо проявиться. В этот момент неожиданного просыпанья часовой вполне может неосознанно выстрелить, оказывается. 

 ДОПУСК ПО «ПЕРВОЙ ФОРМЕ»

Третий дивизион и техническая батарея – «техничка» в просторечии, занимали третью от КПП казарму, я там бывал редко. Иногда заглядывал к Сергею Гунину - земляку из вязниковского микрорайона Ненашево, позднее ходил изредка «на телевизор». Здесь надо отметить еще одну новинку призыва моего года – в казармах начали ставить телевизоры в 1970-ом году.  В нашей части почему-то именно в третьем дивизионе в первую очередь поставили телевизор. Скорее всего, они стали тогда победителями в соревновании по итогам боевой и политической подготовки к 100-летию со дня рождения В.И. Ленина. 

До этого телевизоров не было вообще в воинских частях, - я переписывался со своими друзьями Юрием Благочновым, Владимиром Федоровым, которые служили в других регионах СССР. Ставили телевизоры у нас поначалу не в красных уголках, а в спальном помещении. Там же в третьем дивизионе ночевал и числился, (а поначалу реально служил каким-то «номером» на пусковой ракетной установке), художник клуба Евгений Швачунов, который после армии приехал по моему письму-вызову в Москву. Мы с ним заранее договорились, что если сам я поступлю в университет, напишу ему, тогда и он поедет, а если не поступлю, то он будет у себя в Сумах учиться. Я тогда поступил в МГУ, учился уже на первом курсе журфака, написал ему, мол, приезжай, что я уже поинтересовался художественными ВУЗами Москвы, и даже в двух побывал, взял памятки для поступающих… 

Я чувствовал некоторую свою ответственность, поскольку именно мне довелось показать, а потом и опубликовать в газете «Слава Родины» его рисунки, я доказывал ему, что надо брать высокие планки… И он приехал в Москву, было еще время до поступления, он устроился дворником в первый ЖЭК Ленинского района, который обслуживал дома вокруг Кремля, и мы с ним и его эскизами обошли московские художественные училища, начиная с Суриковского… 

Поступил он на художественно-графический факультет Полиграфического института с очень хорошей специализацией оформителя книг. А будучи уже курсе на третьем, женился на подруге моей жены. Они обе были студентками Лесотехнического института (сейчас – Академия в Подлипках). Так что, армия и знакомства в Новоград-Волынском не прошли бесследно и в личном плане будущего жизненного обустройства.

О клубе я упоминал уже – очень добротное здание было с колоннами. По-моему, они были типовыми зданиями одинаковыми со столовой. В клубе входом с торца находилась библиотека, которой заведовала единственная женщина нашей части. Она есть на фотографии, - на той, где я что-то рассказываю в Ленинской комнате нашей саперной роты, (не в Красном уголке, как иногда пишут, - на фермах были Красные уголки, а в армии – Ленинские комнаты).

О второй казарме стоит сказать особо: здесь на втором этаже располагалось мое подразделение саперная рота лейтенанта Залевского и отдельный взвод химической защиты. Залевский был единственным лейтенантом, который командовал взводными в звании старших лейтенантов – должность ротного была капитанской. Помню еще взводного по фамилии Казьмирчук, (может быть фамилия без мягкого знака или через «е» - Казьмерчук). Он не мог, конечно, «переплюнуть» старшину Головатого из БУЧа по изяществу матерных закорючек между словами, но тоже – горазд был по этой части. Помню однажды на политзанятии в учебном классе роты, будучи в особенно приподнятом настроении, он биографии вождей мирового пролетариата так украсил этими закорючками, что мы, сидевшие на задних столах, от хохота стопку тяжеленных учебных мин развалили. Только грохот прервал его вдохновенный рассказ. А вообще, он казался почему-то очень гражданским человеком: не требовал постоянных вскидываний рук, строевого шага, мог похлопать по плечу, поговорить просто, посмеяться…

На первом этаже этой казармы была медсанчасть, и здесь же располагались спецклассы, которые мне некоторое время пришлось в команде из трех человек оформлять. Как потом оказалось, в часть поступил новый класс ракет и новые тягачи, и мы должны были все это расписать, разрисовать на больших планшетах – устройство, принцип действия, чтобы по этим пособиям стартовые номера могли обучаться.

Все это было, конечно, секретно, и на нас оформляли допуск на эти работы пока мы дотаптывали первые новые сапоги в карантине, с утра до вечера маршируя по плацу. О том, что оформляется такой допуск, я вычислил по письму из дома, в котором мне сообщила взволнованно моя мать, что «кто-то» интересовался моим отцом и даже дедушкой… Я её как-то витиевато успокоил, поскольку напрямую ничего написать нельзя было: нас предупредили, что письма читаются работниками особого отдела.

В части было два особиста – майор и старший лейтенант, мы с ними познакомились почти сразу же, благодаря письму домой одного солдата по фамилии Бурик (я несколько изменил фамилию, чтобы внуки не потешались сейчас над дедушкой, если им эти строки попадут на глаза когда-то, изменил букву, но кто служил с нами, вспомнят, о ком идет речь). Над текстом этого письма потом долго хохотала вся часть. А дело было так…

В совершенно неурочное время собрал начальник политотдела подполковник Паршутин карантин и почти всю нашу часть в клуб, представили майора начальника особого отдела, Он зачитал письмо солдата, которое было перехвачено, и в котором этот солдат по фамилии Бурик, описывал, как устроена ракетная установка, он даже нарисовал эту самую ракету. Бурик приводил там такие смешные сравнения, что не хохотать было нельзя. Весь клуб ходил ходуном от смеха, от описаний типа такого: «а весит наша ракета, мама, больше двух коров вместе с коровой деда». Но самое смешное было то, что мы же в карантине, и Бурик был вместе с нами в этом же карантине, а мы в глаза вообще еще не видели ни одной ракеты, и разговоров на занятиях еще никаких не было ни о каких ракетах. Мы уставы зубрили, да по плацу взад-вперед ходили. Особист сказал тогда: «Не смешно, товарищи солдаты! Враг не дремлет. Если все будут писать такие письма, мы бдительность совсем потеряем!» Я тогда подумал, что если все будут писать именно ТАКИЕ письма, враг, наоборот, запутается во лжи и перестанет понимать что и где…

Солдат этот был очень хорошим парнем, но настолько простым, что над ним частенько прокурались беззлобно, конечно. Помню, что он служил потом в БУЧе и однажды был дневальным, в казарме стоял у тумбочки с телефоном. Телефонисты – парни, которые знают все вперед командира части, волей-неволей слыша обрывки разговоров во время соединения и проверяя: говорят ли еще на линии, бывало лампочка коммутатора не срабатывала как надо… 

Вот они, на узле связи, узнав про авральную проверку из штаба армии, позвонили Бурику, что «идет радиация, необходимо срочно накрыть сырым полотенцем телефон». Бурик, конечно, все немедленно исполнил. Телефонисты не знали, что проверяющий генерал действительно зайдет в БУЧ. А он прямиком после доклада комбрига – именно в батарею управления. И что он видит там?! Командир нашей части полковник Чмаль, говорят, даже дар речи потерял тогда. Стоит Бурик и докладывает, как положено, что «товарищ генерал, все на работах, а происшествий не случалось за время моего дежурства, дневальный Бурик», а  рядом с ним телефон накрыт сырым полотенцем. Не обратить внимания генерал не мог, естественно:

- А это что у вас, дневальный Бурик?

- Радиация идет, товарищ генерал!

- И что, полотенце помогает?

- Так точно, товарищ генерал!

- Не знал. Надо будет рассказать о вашем опыте – переглянулся он с Чмалем. 

Никаких «выводов» из этого инцидента не было сделано, видимо, генерал правильно оценил простоту солдата, который до армии вообще ни куда не выезжал, а в их отдаленном селе не было в то время даже радио. Помню, что потом про Бурика всегда что-нибудь занятное рассказывали, над ним подшучивали, он не обижался.

Не сделал «оргвыводов» из письма с «секретами» и особист, хотя это послание стало поводом рассказать нам, что можно и чего нельзя писать. Майор особого отдела больше часа просвещал нас, мы были довольны, поскольку после письма Бурика пошел разговор про то, как изобретательно работают шпионы ЦРУ, как они ходят по свалкам вокруг части и отыскивают фамилии командиров и прочую важную информацию. Мы об этом уже где-то читали, можно было подремать вместо ходьбы по плацу с автоматом под команды «лечь-встать, правое плечо вперед…»  

С майором-особистом встречался я потом и лично: один раз по поводу фотоаппарата, о чем расскажу в следующей главе, а еще, когда подписывал бумагу о «неразглашении», перед тем, как на меня пришел допуск для работы с секретными материалами, допуск по форме «один». 

Если я не ошибаюсь, в бумаге, которую я тогда подписывал, речь шла о пяти годах неразглашения после окончания службы. Так что страны той нет, нет не только нашей воинской части, но нет, оказывается, даже и казарм, нет даже, вижу на фото, пирамидальных тополей, (они-то куда подевались?)… Но всё это к подписке отношения не имеет, важно только время, на которое я обязался – пять лет. Я выполнил условия. Сейчас прошло ровно тридцать лет и сегодня пишу все, о чем помню, независимо от степени секретности.

…Как-то к нам в карантин пришел парень среднего роста, видно, что из «стариков», рядовой, но наш сержант быстро выполнил его просьбу – взвод построился, и «два шага вперед» приказано было сделать всем, кто закончил техникумы, т.е. имел среднетехническое образование. Не много нас шагнуло, по-моему, трое.

Володя Дранков – так звали парня, по просьбе которого нас строили, был писарем строевой части. Он уходил на дембель аврально в связи с новыми открывшимися возможностями перехода с трехлетнего да двухгодичный срок службы. Он искал себе замену – такое условие поставил ему майор Фрасов, начальник строевой части.

Дранков, ничего не говоря, усадил нас, дал каждому по карандашу, листу бумаги, продиктовал нам несколько предложений и убежал с нашими листками. Как потом оказалось, майор Фрасов любил красивый и ясный почерк. Для гражданского читателя скажу, что в воинской части ежедневно пишется приказ по части, в этот приказ входит: сколько человек находится сегодня на продовольственном обеспечении, кто, куда уехал-отбыл и т.д. Пишет приказ не командир части и даже не начальник строевой службы, пишет этот приказ рядовой писарь. Командир его потом только подписывает.

Приказы писались от руки, а не печатались на машинке – не знаю, по какой такой причине эта давняя традиция сохранялась… В общем, Фрасов выбрал мой почерк, о чем Дранков немедленно мне и сказал. Володя был из Ангрена, я ищу сейчас его следы по интернету, но в Средней Азии столько всего произошло за эти годы, что отыскать его совсем не просто. Сохранилось у меня его фото, размещаю на форуме.

Мы приняли присягу. Сейчас в этот день в воинские части родители приезжают, гражданские люди приходят… У нас не было никого. Всё было торжественно, но просто. Главным отличием от будней стали котлеты на обед. Вообще, кормили нас очень хорошо, всегда можно было получить ДП, если не наелся первого или второго блюда, а самым вкусным блюдом было овощное рагу. Сколько раз потом на гражданке пробовал я повторить и в простых кастрюлях, и в скороварках… не получается такого рагу. Не получается дома и армейская пшенная каша: молока больше нальешь – детская каша получается, воды добавишь – все равно не тот вкус. Пробовал недавно из армейской походной кухни на праздник Победы – та же самая наша каша, как и раньше… А дома не получается. Не пойму до сих пор, в чем там секрет. 

…Дранков пришел за мной после присяги, и я отправился в строевую часть писарчуком. Все там было хорошо, но не приглянулся я чем-то помощнику Фрасова – старшине, да еще песня все время крутилась про батальонного разведчика и писаришку штабного. 

В общем, как только один раз я не вовремя вернулся с почты, старшина меня на этом застукал на КПП, я не стал противиться и доказывать. Он, по-моему, сам и определил меня немедленно в одно из самых тяжелых подразделений – саперную роту, за что ему я благодарен: стал я специалистом минно-взрывного дела, во всяком случае. Могу имитировать взрывы противотанковых мин и артснарядов, за что потом на учениях, (я это, надеюсь, опишу ниже), получил грамоту, единственный из всех минеров подорвав три минные дорожки ночью в дождь, остановив танки в самом прямом смысле за 30 метров до окопа, в котором мы находились с радистом. Не видя ограждения, танки тогда, помню, подлетели, слепя нас фарами, к самым крайним имитационным снарядам, а когда я их начал подрывать, танкисты резко вывернули машины вправо и завязли в болоте до утра. Опишу позднее эти учения на Яворовском полигоне.

Нет, я точно благодарен тому старшине! А допуск к секретным работам потом дважды еще пригодился: когда спецклассы оформляли на новый вид ракет и еще один раз, когда меня командировали из саперной роты во Львов, где шел подсчет карточек переписи населения 1970 года. В армии это носило секретный характер, со всего округа собрали с такой категорией допуска человек двадцать солдат, поселили в казарме комендатуры штаба ПрикВО, что напротив Львовского цирка тогда была, и мы три месяца утром строем ходили по Львову в штаб и заполняли до вечера там спецформы подсчета. Ну, не буду забегать вперед, расскажу об этом в своё время. 

Из воспоминаний моего сослуживца и земляка Вячеслава Мамаева: 

Он помнит, что в карантине у нас было два взвода, командирами этих взводов были сержанты родом из Ленинграда – Александр Алексеев и Сергеев. После нашего карантина в помещении первой казармы был создан штаб. До этого штаб бригады располагался в одноэтажном доме, где впоследствии остались прод и вещевая службы. Это – рядом с мастерской по ремонту обуви, магазином, парикмахерской, неподалеку от КПП в парк на противоположной стороне плаца. 

Распределили его после карантина в метеовзвод, который располагался во второй казарме на втором этаже, вход был со стороны спецклассов. Таким образом, во втором здании казарм было три входа. Первый вход – в спецклассы, где проводились занятия по подготовке стартовых ракетных расчетов дивизионов. Спецклассы занимали весь первый этаж. Рядом был вход на второй и третий этажи. Третий этаж полностью занимал второй дивизион, а второй этаж был разделен на метеобатарею и саперную роту, вход в них был с разных сторон казармы. Вместе с метеовзводом были хозвзвод и транспортный взвод, а с саперной роты с другой стороны казармы еще взвод химзащиты.

Часто ходили в караул. Караульное помещение было перед входом в парк. Караулов было два, а постов на первом главном карауле – шесть. первый пост – знамя части, второй – спецклассы, третий – магазин и другие хозяйственные здания, а три остальных поста были на территории парка с ракетными установками, техникой всех подразделений  и складами.

Мамаев служил старшим метеонаблюдателем – вычислителем данных с метеозондов о температуре и скорости ветра, принимаемых передвижной РЛС при запуске ракеты. Начальником РЛС был сержант Смалка. Еще были сослуживцы Алексей Лимарь с учебки, Юрий Кириченко из Узбекистана, сержант Николай Куликов – командир отделения. Водителем ПАМС – полевой автометеостанции был Вехтер.

Командиром метеобатареи был капитан Геннадий Гвоздев, взводным – старший лейтенант Лещук, служивший до этого на Кубе, старшина роты – Ганус, был еще старшина Лисицкий и начальник станции старшина по имени Казимир. Из владимирцев кроме Мамаева в метеобатарее служил Николай Белов.

Кроме упомянутых командиров – командир бригады полковник Чмаль, заместитель Ботченко и др. был еще очень высокий полковник начальник тыла Стефаненко, кабинет которого тоже остался в старом здании штаба. Начальник столовой – старшина Ляшенко, вспоминается, что парикмахера части звали Буденным из-за усов, а в продуктовом магазине на территории части работала симпатичная женщина Оля.

В 1968 году летом метеобатарея ездила на ракетные пуски в Капустин Яр. Располагались на десятой площадке. Все пуски делались в 8 часов вечера, пускали кроме нас еще немцы. Днем жара ночью стужа, запомнились все пуски – незабываемое зрелище, суслики и змеи… Змеи были в огромном количестве, на ночь вокруг поливали соряркой, вроде бы это их отпугивало. Укусов не было, а все пуски прошли на «отлично».

Вместе с воспоминаниями сохранились фотографии. Фото из личного альбома Вячеслава Мамаева.

Воспоминания сослуживца записал, а фотографии оцифровал Владимир Цыплев. Май 2012 года. Фотографии здесь, на сайте "БЫЛОЕ" в фотоальбоме:

http://tsiplev.ucoz.ru/photo/vjaznikovcy_v_armii/v_ch_54210_177_raketnaja_brigada_prikvo/126

а дополнения - в форуме сайта:
http://tsiplev.ucoz.ru/forum/5-31-1