Евгений ПОДАРУЕВ -ВЫШЛИ ОНИ ИЗ НАРОДА - Документальная повесть - ПОДАРУЕВ Евгений Дмитриевич, Подуруевы, Целоватовы - КРАЕВЕДЫ - Публикации

Главная » Статьи » КРАЕВЕДЫ » ПОДАРУЕВ Евгений Дмитриевич, Подуруевы, Целоватовы

Евгений ПОДАРУЕВ -ВЫШЛИ ОНИ ИЗ НАРОДА - Документальная повесть

Год 1913-й

Наш земляк, журналист, член бюро Владимирской секции объединения старых большевиков при институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС Е.Д. Подаруев работает над художественно-документальной повестью о жизни родного ему ярцевского фабричного поселка в период, предшествовавший свержению царского самодержавия и контрреволюционного правительства Керенского.

Публикуемая ниже глава — отрывок из задуманной повести — относится к весне 1913 года, и, в частности, к дню закладки в поселке второй фабрики Демидовых.

В главе наряду с подлинными фамилиями есть и собирательные образы. В ней отмечаются также первые шаги деятельности некоторых из местных социал-демократов и связанных с ними будущих авроровцев-вязниковцев, организаторов и участников исторического залпа легендарного крейсера «Аврора», поздним вечером 25 октября 1917 года возвестившего миру о начале новой эры в истории человечества.

1.ПОДЪЁМ

ДЕЛО товарищества Демидовых было на подъеме, заметно, у всех на глазах поднималось, как опара из первосортной пшеничной муки. Поблизости от главных ворот поселка и полицейского участка с четырьмя темными, без окон камерами, слева от булыжной мостовой, ведущей в город, хозяева и облюбовали место для закладки второй фабрики. Вскоре же здесь полным ходом шли земляные работы. Готовя котлован под фундамент будущего корпуса, землекопы работали с самого раннего утра и до сумерек. По проложенным толстым доскам беспрестанно, из конца в конец, погромыхивая, сновали тачки, ведомые торопливыми землекопами.

...На заседании правления товарищества, с участием и мелких компаньонов, совладельцы фабрики обсуждали вопрос о заказе оборудования английской фирме. Тут никаких разногласий не возникло. А вот о назначении дня закладки — мнения разошлись: одни предлагали приурочить его к уездному храмовому празднику — казанской божьей матери, в июле; другие — к празднованию местного престола — преображению господне, в августе. Пастырь отец Александр, компаньон товарищества с десятипроцентной долей, оказался наиболее дальновидным и расчетливым. Возражая против той и другой дат, он в свою очередь настаивал на том, чтобы день закладки назначить гораздо раньше, не связывая его с этими престольными праздниками.

— Наш православный люд, — говорил Лебедев, — всего лишь два месяца назад радостно отпраздновал 300-летие царствующего дома Романовых. Большой душевный подъем и благодарение всевышнему еще не охладели в сердцах народа, и пусть они послужат источником новой радости и преуспевания в нашем фабричном деле. Да и поспешать надо. Зачем откладывать до казанской, а тем более до спасова дня! К этому времени мы должны уже зреть стены нового фабричного корпуса, хотя бы до высоты второго этажа. Не надо медлить с закладкой, не следует оттягивать ее до июля, а тем более до конца лета. Вторая половина мая — самое, что ни на есть подходящее время. Воздадим же восхваление всевышнему и да поможет он нам в нашем деле.

В конце концов Андрей и Александр Демидовы, да и все их совладельцы и высшие фабричные администраторы — директор, механик и бухгалтер главной фабричной конторы — согласились с предложением Лебедева.

ВОСКРЕСЕНЬЕ второй половины мая выдалось безоблачным, безветренным и особенно теплым. Закладка фабрики обставлялась пышными торжествами. В поселок пожаловала приглашенная хозяевами знать — воинский начальник, полицмейстер и полковник жандармерии, высшие чины уездной управы и именитые купцы. Лишь соседние фабриканты — Сеньков, Ленивов, Барыбин, Дюжин, несмотря на приглашение, будто сговорившись, видя в Демидовых крупных конкурентов, к ним не приехали. А как надо было поступить врачу больницы Борису Владимировичу Курупу? Не участвовать в торжествах? Значит, игнорировать? Выдать свое недружелюбие? Навлечь на себя подозрение? Нет, ему надо участвовать!

Накануне события служащие конторы, мастерских были переселены в новое, просторное, надстроенное над слесарной, кирпичное здание с высокими и широкими окнами. Футбольной команде, состоящей преимущественно из молодых мастеровых, смотритель фабричного двора выдал купленный на хозяйские деньги новый мяч. Пять четвертей водки было выдано рабочим, проживающим в трехэтажной казарме, три четверти — артелям землекопов и каменщиков, одна четверть — выездным кучерам, проживающим в отдельном, специально для них построенном двухэтажном кирпичном доме на шесть семейств.

К двум часам пополудни к главным воротам поселка стекался народ из каморок, из деревень Ярцево, Большое Петрино и Малое Петрино. И вот от церкви к месту закладки тронулись люди с хоругвями, а за ними следовали церковный хор с пением «Спаси, господи, люди твоя и благослови достояние твое», священник Александр Лебедев и дьякон Николай Грачев, облаченные в лучшие, какие только имелись в церковном гардеробе, малинового цвета рясы со сверкающими позолотой парчовыми крестами на них. За священно-служителями величаво шествовали главные виновники торжества — братья Демидовы, а за ними — приглашенные гости. Вскоре же на месте закладки состоялся молебен. И когда, после провозглашения дьяконом здравицы царствующему дому Романовых, хор многократно пропел «многое лета», председатель правления товарищества Андрей Демидов опустил в подготовленную нишу котлована три империала, (Империал — золотая монета дореволюционной чеканки достоинством 15 рублей), огненно блеснувших на солнце. Положив затем первый кирпич, Андрей прильнул к поднятому священником перед его лицом золоченому кресту. Пастырь окропил нишу, а из увесистого кадила, раскачиваемого дьяконом, потянулись пахнущие ладаном сизые вихрастые струйки дыма.

После молебна гости и высшая фабричная администрация на поблескивающих лаком пролетах, запряженных лучшими конями, отправились на взгорье, издавна прозванное «бельником» на званый обед, в заново отстроенный после прошлогоднего пожара особняк Андрея...

Гости разместились в со вкусом меблированной гостиной, за роскошно сервированным столом, заставленным всевозможными яствами и изысканными деликатесами, винами высших фирменных марок, хризантемами, розами, гортензиями и ландышами, выращенными в собственной при особняке оранжерее. Обращаясь к гостям, главный хозяин, держа наполненный шампанским бокал, сказал:

— Почтенные господа! Правление товарищества Василия Федоровича и сыновей благодарит вас за ваше участие в совершении нового акта процветания нашего дела! Как истинные приверженцы и почитатели нашего товарищества вы соблаговолили вместе с нами разделить эту радость! Спасибо вам!

Зазвенел бокалы из дорогого Мальцево-Нечаевского производства хрусталя. Один за другим, сопровождаемые шумными рукоплесканиями, произносились тосты, пожелания дальнейшего процветания и без того уже крупного демидовского прядильно-ткацкого производства.

После одного из тостов, произнесенных кем-то из гостей, пастырь Александр Лебедев, не поднимаясь с места и придерживая левой рукой висящий на груди дарственный Демидовыми золотой крест, добавил:

— Милость и забота наших хозяев о народе состоит и в том, что во славу божию построен храм основателем товарищества ныне покойным Василием Федоровичем. Мир его праху! А достойные его сыновья и преемники содержат храм в полном благолепии... и красе, — добавив последнее слово после сдержанной отрыжки. — Да сопутствует сему очагу постоянное спокойствие ы благополучие.

ЗАСТОЛЬЕ было в самом разгаре. Нестройные возгласы крепко захмелевших гостей в преданность престолу Романовых, во славу промышленного подъема России и благоденствия Демидовых превратились в многоголосый шумный хаос. Кто-то было затянул «Боже, царя храни», но общего пения так и не получилось. Незадачливый запевала переключился было на арию из оперы Глинки «Жизнь за царя», но и из этого ничего не вышло. Среди гостей возникли некоторое смятение и растерянность. Тогда, пытаясь вывести гостей из затруднительного состояния, из-за стола решительно встала молодая стройная блондинка с тугими косами и быстро пошла к роялю. Под ее собственный аккомпанемент зазвучало ее сочное контральто на слова старинного романса:

Ты сидишь у камина и смотришь с тоской, Как печально камин догорает, А в нем яркое пламя то вспыхнет порой, То бессильно опять угасает. Ты грустишь, но о чем, не о прошлых ли днях? Полных неги, любви и привета. Так чего же ты ищешь в потухших углях? Все равно не найти в них ответа.

Браво, браво, Галина Николаевна! — раздались возгласы во всех сторонах обширной гостиной, заглушая звуки рояля и пение блондинки.

А она, встряхнув головой и шевельнув полуобнаженной грудью, снова и с большей силой ударив пальцами красивых рук по клавишам рояля, продолжала:

Но поверь, что любовь — это тот же камин, Где сгораются лучшие грезы, А угаснет камин — в сердце холод один, Впереди лишь страданья и слезы.

— Браво, браво! — опять понеслись по гостиной одобрительные голоса.

— Прелестно! Чудесно! — громко вскрикнул жандармский полковник Канатчиков, и, подойдя к Галине, осторожно взял, чуть вытянув, ее правую руку, приложился к ней влажными пухлыми губами.

Галина не впервые встречалась с ним. Сегодня ей во что бы то ни стало надо было расположить его к себе, использовав его, может и неискреннее, показное, а все же проявляемое им пристрастие к чувствительным романсам.

В обществе Демидовых о Галине, их экономке, двадцатипятилетней барышне, ходили самые разноречивые слухи. Никто точно не знал — кто она, откуда, из какого рода, как и почему оказалась в бездетной семье Андрея Демидова? Даже его самого это не очень интересовало. Одни из окружения Демидовых, по доходившим до них слухам, считали, что она происходит из семьи столичного разночинца, является побочной дочерью умершего брата жены Андрея — Юлии Александровны. Другие были наслышаны о том, что Галина будто бы подозревалась в соучастии в убийстве какого-то петербургского сановника, но судебным властям не удалось установить ее причастия к преступлению. После этого тетя и приютила злополучную племянницу. До третьих доходили слухи о том, что Галина, еще будучи курсисткой столичного женского медицинского института, находилась в интимных связях с каким-то студентом, осужденным впоследствии на каторгу за крамольную деятельность. В силу сложившихся обстоятельств, не окончив института, Галина вынуждена была оставить его и приехать к тетушке, выпросив у нее приюта. Какой из этих слухов правдоподобен, известно, впрочем, не только тете, но и Канатчикову. Некоторое время назад он получил от начальника охранного отделения предписание «установить за Галиной Николаевной Семашиной тщательное агентурное, включая к наружное, наблюдение, поручив последнее опытному филеру».

— Господа, прошу вас снова за стол! — старший Демидов пригласил гостей, разошедшихся по многочисленным комнатам особняка.

А когда все они уселись за стол, со своего места поднялся Канатчиков. Излив верноподданнические чувства, заверения в незыблемости царского трона, недремлющей охраны спокойствия порядка в династии Демидовых, он продолжал:

— А что касается нашего ведомства, то можете быть уверены, премногоуважаемые Андрей Васильевич и Александр Васильевич, и все присутствующие в этом гостеприимном доме господа, что подавлением возникшей на фабрике шесть лет назад смуты чесалей был положен конец крамоле.

— Вы так уверены?— обычно сдержанный и внешне спокойный врач Куруп на этот раз проявил нетерпение и перебил Канатчикова некстати заданным ему вопросом.

— А вы, что, сомневаетесь в этом? — решительно повернувшись в сторону врача, категорическим тоном спросил жандармский полковник.

— Нет, что вы, что вы! — спохватился от своего неудачного вопроса врач. — Боже упаси! — говоря своим несколько хриповатым голосом.

— Так вот, господа, — продолжал Канатчиков, —заверяю вас, что малейшая попытка к смуте нами будет пресечена в самом зародыше, раздавлена как мразь, из каких бы щелей, даже самых неожиданных, она ни выползала. - При этих словах Канатчиков сделал напряжение, чтобы как можно дальше отвести взгляд от блондинки. А она в свою очередь, наоборот, упрямо уставилась своими глазами в его лощеное, гладко выбритое лицо, утаивая свое, далеко упрятанное душевное волнение.

— А теперь, — завершил свой тост жандармский полковник, — я поднимаю бокал за дальнейший подъем дела Демидовых и совершенное спокойствие на их фабриках.

— Благодарим, благодарим вас, господин полковник! - почти в один голос вскрикнули братья Демидовы.

КАЖДОЕ воскресенье, часов с десяти утра, из Малых Деревенек, что за рекой Клязьмой, приходил в каморки за подаянием Тимофей, высокий, сутуловатый мужчина лет сорока пяти, бывший чесаль. В разгар забастовки 1907 года на фабрику нахлынули казаки.

— Разойдись, сволочь! — неистово кричал командир взвода в папахе набекрень, с шашкой наперевес, с нагайкой в правой руке, врезаясь в толпу бастующих чесалей, которые сгрудились возле главной конторы фабрики, ожидая выхода к ним директора Лбова.

— Кого разгоняешь, служивый! — пытались было чесали усовестить командира казацкого отряда. — Своего же брата хлещешь. Креста на тебе нет!

В этот-то момент просвистевшая в воздухе нагайка как раз и угодила по глазам Тимофея, так и вмяла переносицу под самыми глазами, оба глаза тут же и вытекли. Вот и ослеп Тимофей. А фабриканту такой не нужен. Ничего другого не оставалось слепому, как пойти по миру. С тех пор он и ходит с поводырем, мальчиком лет десяти, круглым сиротой Петрушей. Так несчастье, постигшее того и другого, и свело их, так они и кормятся подаяниями, и живут вместе в ветхой, покосившейся тимофеевой избенке.

Всех каморошных женщин слепой узнавал по голосам, безошибочно называл их имена. Кто кусок хлеба, кто свежеиспеченную лепешку, а кто пару кусков колотого сахару подаст, а то и семишник положит на заскорузлую ладонь Тимофея.

— А ты, Тимофей Парфеныч, сегодня сходил бы к хозяевам, у них нынче праздник, глядишь, что и повкуснее нашего подали бы, — сказала женщина в одной из каморок.

— Так это у них, Катеринушка, праздник-то. А у нас вот он, праздник-то — и Тимофей, заморгав веками над сомкнутыми навсегда глазницами, слегка постучал жесткими пальцами по плетеной коробице. — Признаться, я было однажды осмелился войти за ограду дворца Андрея, так какой-то, его хранитель что ли, шибко обругал меня и пригрозил даже: «Если, говорит, еще раз придешь сюда, так я на тебя борзых выпущу...» Вот какие дела-то, Катеринушка. Видно, ничего не поделаешь. Так уж значит на роду написано... Отец, царство ему небесное, в восемьдесят седьмом после забастовки за решетку попал да так в тюрьме и умер. Вот она, судьба-то, как у нас в роду сложилась.

— А помнишь ли ты, Тимофей Парфеныч, Ивана Лукичева, тоже чесаля, из Большого Петрина?

— Ну, как же не помнить? В одной смене с ним работали. Вместе под требованиями хозяину в забастовку-то подписывались.

— Как прикладом-то ружейным ударил его тогда по груди, так и занедужил он с тех пор, а в скорости и совсем отдал богу душу на покаяние. Семерых парнишек оставил.

— А старший, сказывают, весточку-то о смерти отца спустя много времени получил. Говорят, он со своим дядей Александром Мироновым, кузнецом из Больших Удол, от полиции скрывался. Вишь, преследовали его за участие в какой-то большой стачке где-то на Каспийском море. Вот какие дела-то, Катеринушка. Ну, дай вам бог доброго здоровья,— сказал напоследок Тимофей, поблагодарив за подаяние. — Петруша, пошли, милый, дальше!— И слепой положил ладонь вытянутой руки на правое плечо поводыря.

ДЕМИДОВСКИИ праздник отмечали и артели землекопов и каменщиков. Собрались они на самой вершине казармы возле погребов, издавна названных жителями каморок балаганами, расселись на еще свежей майской траве. На разостланных мешках из-под ржаной муки мужики разложили солонину и огурцы, вареный «в мундире» картофель, селедку. квашеную капусту в блюдах да ломти ситного. Вот началось и чоканье стаканами. А когда развязались языки, пошли в ход шутки-прибаутки, а потом непечатные запевки. Дальше — больше, и принялись насмешничать над погрустневшим рыжим, конопатым землекопом из Тамбовской губернии Кондратом. Снюхался он с каморошной толстогрудой вдовой Лизаветой. Теперь Кондрат не прочь бы от нее и отстать, а Лизавета проходу ему не дает, в артель приходит, лепешек, испеченных из ржаного теста и моченых яблок, приносит, на глазах у всех Кондрата угощает: «Поешь, поешь, Кондратушка, хороший ты мой, ешь, не стесняйся, не обессудь, уж чем богата». Кондрат смущается, отказывается от гостинцев, а Лизавета одно твердит: «Поешь, поешь, сердешный».

Кондрат и сам не рад, что так получилось. Лизавета скоро будет брюхатой, признался в этом мужикам, а они теперь насмехаются.

— А что, братва, ведь Кондрат не виноват, виновата Лизка, не ложись так близко,— под общий хохот язвил каменщик Никифор...

ПО-СВОЕМУ отмечали   каморошные жители закладку второй в поселке фабрики. Поодаль от особняка Андрея Демидова, на широком косогоре, прозванном рабочими «гулянкой», с раскинувшимися по ее склону березками, ельником и кустарниками разных пород, за круглыми крышками столов на вкопанных в землю одинарных столбах с весны и до поздней осени собирались рабочие. Тут было их любимое место отдыха. Здесь же проходили их сходки маевки, коллективные читки газет и запрещенных книжек. Конечно, не обходилось и без выпивок в складчину, и картежные баталии разгорались. В летнее время городовые считали «гулянку» одним из самых опасных для них мест.

...С виду спокойный, неторопливый в ходьбе и в разговоре. среднего роста, круглолицый молодой человек постарался опередить приход рабочих на «гулянку». Озираясь по сторонам, он положил на двух соседних столиках вчетверо свернутые, ставшие шершавыми, особенно поистершиеся на сгибах, по экземпляру за разные числа газеты, на всякий случай оставил на них по гравийному камушку, чтобы не сдуло майским ветром-шалуном. Это был младший чертежник конторы мастерских Константин Хаберев. Стараясь быть никем не замеченным, он ка некоторое время ушел от столиков и прилег на вершине «гулянки» среди разноцветья, чтобы находиться здесь до того момента, пока не послышатся первые голоса пришедших туда людей.

Первым к одному из столиков пришел кузнец Федор Горбачев по прозвищу Труба. Его богатырская, ростом больше двух аршин, широкая в плечах фигура, видимо и послужила поводом для «награждения» его этой кличкой. Но, было и другое обстоятельство. закрепившее за ним прозвище: махорочную цигарку Федор вертел из кромки, оторванной по всей длине листа курительной бумаги.

— Ну, зачадил, как демидовская труба! — беззлобно подтрунивали над кузнецом товарищи.

Под этим прозвищем и знали его все каморошные жители, от ребятишек до стариков, а настоящая фамилия в обыденной жизни стала забываться. Как-то из деревни Большие Удолы пришел к нему родственник.

— Где у вас тут проживает кузнец Горбачев? — спросил он рабочих, сидевших в воскресный день в палисаднике перед каморками.

— Какой такой Горбачев?— недоумевали они.

— Что-то у нас такого в каморках не слышно, — говорили другие.

— А-а-а! Погодь, погодь, да это, наверное, Труба? — догадался кто-то.

— Так оно, пожалуй, и есть — подтвердил сосед Горбачева по каморке.

Неписанный сборник безвестных авторов из года в год пополнялся все новыми и новыми прозвищами. Беспричинно они не рождались, а возникали по какому-то поводу, главным образом среди мужчин, но не обходили и женщин.

Некоторые клички были лаконичными, а иные складывались из нескольких слов. Бытовали доброжелательные, уважительные, восхваляющие мастерство рук, как выражение всеобщего признания. — «Петербургский столяр», «Груня-мастерица». Были просто безобидные — «Карьи глазки», «Иван Грозный», «Семен — достань воробушка», но придумывались и недружелюбные, злые, насмешливые. Ими «награждались» люди за дурные привычки, за неряшливость в быту, за излишнюю болтливость, за ябеду и угодничество перед смотрителем двора. Одного из мужиков прозвали «Кобылий язык». А одного из каморошных за необычное пристрастие к часам так и звали — «Павел Буре», по фамилии владельца заграничной часовой фирмы. И что интересно: нередко насмешники прямо-таки разыгрывали сценки, лишь бы только найти повод подшутить.

— Интересно, братцы, а который теперь час будет? — спрашивал один из сидевших в палисаднике в компании с «Павлом Буре».

— А кто его знает? Кабы у кого часы верные были,— встревал другой.

— Да вот, пожалуй, Егор Васильевич на свои точные взглянет и скажет, — молвил третий.

— Ну, да какие у него точные? — подзуживал четвертый, — идут пока он сам идет.

И тогда Егор Васильевич, обиженный нелестным отзывом о принадлежащей ему драгоценной вещи, произносил о ней целый монолог.

— Ну уж, брат, нет, чтобы мои были неверными.— начинал он, извлекая из жилета толстую медную бортовую цепочку с большими, с двумя крышками, часами, вложенными в самодельный фланелевый футлярчик. — Этим часам, брат цены нет. И в огне не горят, и в воде не тонут. А сколько людей зарилось на них, когда я в десятом году в Нижнем на ярмарке покупал их... Это, знаешь, часы всемирно известной фирмы. Слыхал, кто такой Павел Буре? Нет? — Э-э, тогда уж и нечего часы хаять.

ЗА СТОЛИКАМИ на косогоре «гулянки», куда раньше других пришел Федор Горбачев, было уже многолюдно и шумно.

— Ты смотри-ка, оказывается и такая газета есть — «Правда». А то мы читаем только «Русское слово», - сказал один из сидевших за столиками.

— А н в самом деле. «Правда»-то, пожалуй, подходящее для нас будет, — согласился другой.

— А ну-ка, Костяньтин, — полушепотом обратился кузнец к чертежнику Хабереву,— читай, читай дальше! И вот он читает:

...Опубликован Именной Высочайший указ Правительствующему Сенату в ознаменование трехсотлетия дома Романовых с перечислением милостей, льгот и облегчений .. «За все деяния, совершенные 21 февраля и влекущие приговор к смертной казни, казнь заменяется двадцатилетней каторгой. Таким образом, смертная казнь не отменяется вообще, но на некоторое время мы освобождаемся от этого кошмара русской жизни...»

— Так вот, какое дело-то получается,— послышался голос кого-то из слушателей,— смертная казнь не совсем отменяется, а лишь заменяется двадцатилетней каторгой, да и то на некоторое время.

— Ишь, какую милость царь-то оказывает, двадцатилетнюю каторгу дарует, - хмуро проговорил Федор Горбачев.— А там все едино гибель, только что медленнее, зато мучительнее.

Экземпляр «Правды» почти трехмесячной давности побывал уже в десятках рук. А сколько пар глаз с жадностью впивались в него! Недели две назад его передал Хабереву молодой чесаль Александр Иванов. И хотя газета печаталась и выходила в свет легально, адрес ее был известен, а все же подписка на нее проводилась с опаской. Из сообщений редакции, публикованных в газете, было известно, что ее редакторы то и дело штрафовались, арестовывались, а отдельные выпуски тиража конфисковывались.

И за соседним столиком тоже читали «Правду», только экземпляр ее был посвежее, от 31 марта. С пристальным вниманием слушали опубликованные в ней материалы.

— А ну-ка вот тут о чем идет речь? — указав пальцем на одну из заметок, — спросил пожилой слесарь Шестибратов.

Тут читку проводил чесаль Александр Иванов. Через минуту он читал:

«Выколачивание податей. Деревня Ступино Ярославской губернии. У крестьянина Румянцева, владеющего клочком земли... около двух лет накопилось недоимки восемь рублей... Кадетские «апостолы» елейным голосом пропоют о страданиях «братца-крестьянина».

Только социал-демократическая фракция, единственная партия, стоящая на защите интересов всех трудящихся, скажет свое правдивое слово в защиту деревенской бедноты. К ней должны мы, крестьяне, устремить взоры. Подать выколачивали земский начальник Успенский, старшина Голованов и старшина Иванов».

И в тот момент, когда сидевшие за тем и другим соседними столиками соединились в одну группу, а Хаберев начал заносить в список новых подписчиков и собирать монеты, послышался свист, доносившийся снизу, от косогора. Это стоявший почти у его подножия в дозоре Валерка подал предупредительный сигнал. Сюда шел городовой Кузьма по прозвищу «Селедка». А под селедкой подразумевалась шашка. И хотя шашки в дополнение к револьверам, были на вооружении у всех трех служивших в поселке городовых, кличкой наградили почему-то только одного Кузьму Чупырина.

— Как живете-здравствуете, господа?— слегка покряхтывая с устатку (ведь поднимался по косогору), обратился городовой к столпившимся рабочим.

— Да ничего, Кузьма Трифоныч, — помаленьку живем — хлеб жуем, квасом запиваем,— ответил литейщик Семен.

— Ну ладно, коли так,— сказал Чупырин, разглаживая длинные усы.

— Давай-ка, Трифоныч, за здоровье хозяев да по случаю закладки новой фабрики и потяни стакашку, — быстро наполнив стакан водкой, предложил Семен.

Городовой сиповато гмыкнул, переминаясь с ноги на ногу, начал было отказываться от угощения, ссылаясь, что он, дескать, на посту.

— Да ведь не дозволено мне, господа. В сейчасный момент на службе состою.

- Ничего, ничего, Трифоныч за компанию! — настаивал Семен,— а вот хлебцем, лучком да селедочкой закуси, хитро улыбнувшись, сказал литейщик. При упоминании селедочки кто-то хихикнул, а Кузьма дважды многозначительно откашлялся.

— Да уж разве что по малости?! Благодарствую! — поднося стакан к губам, проговорил Чупырин.

А в эту минуту Семен кому то подмигнул, и из наружного кармана черной шинели городового кто-то ловко и незаметно для него выхватил торчавшую газету.

— А это что за грамотка у тебя? — со сдержанным ехидством спросил Семен, вперившись взглядом в заглавие газеты. — Ба! Да это «Биржевые ведомости». Знаем такие, знаем! — Семен быстро круто наклонился, скомкал газету и приложил ее к заду, что ниже спины, потер ею о штаны. — Вот твои «Биржевые ведомости»! До ветру схожу, ими подотру, а ты потом приди да возьми, подари надзирателю.

— Это озорниство, Семен! Озорниство! В ней, в газетке-то, великая патриотия прописывается, а ты кощунствуешь! — забормотал опешивший городовой.

— Патриотия, говоришь? — серьезным тоном, без усмешки переспросил Семен, и продолжал, снова приложив скомканную газету к вытянутому заду. — Вот она, твоя патриотия-то! Видишь?

— Озорниство, озорниство это! — сердито бурчал Чупырин, и побрел вниз по косогору, сопровождаемый выкриками: «Селедка»! «Селедка!» Ишь нализался водки-то, а еще говорит «я на посту». Уряднику скажем!

— Попробуй теперь, донеси что-нибудь о нас! — выкрикнул кто-то.

— Мы тебе покажем Кузькину мать!

— Проваливай, проваливай отсюда! Да не споткнись.

Толпа людей дружно хохотала, а литейщик Семен лихо засвистел. В этих выкриках и свисте смешались и ненависть, и насмешки, и презрение к хранителю порядка и вообще к строю, на службе у которого

состоял Кузьма Чупырин и такие, как он.

А ТУТ ОТКУДА-ТО подошла другая группа людей, во главе которой шел учитель Радов.

— Братцы, товарищи! Споем-ка нашу любимую!— взволнованным тоном предложил он.

И через минуту-другую над косогором, дружно и плавно разносясь все дальше и дальше, будто уносимые на могучих широких крыльях, слышались слова призыва:

Смело, товарищи, в ногу! Духом окрепнем в борьбе, В царство свободы дорогу Грудью проложим себе. Вышли мы все из народа, Дети семьи трудовой, «Братский союз и свобода» — Вот наш девиз боевой. Вмиг в толпе взметнулся алый флаг с написанными белилами буквами «Долой самодержавие».

...Вот запели хором и женщины, сидящие поодаль от косогора, в палисаднике перед каморками, под молодыми липами, тихо шепчущими и пахнущими свежей листвой.

Вечер вечереет, работницы идут, Маруся отравилась, в больницу повезут. Маруся, ты Маруся, открой свои глаза...

Но песня осталась недопетой. Из широко распахнутых со скрежетом дверей фабричной казармы выбежала женщина и неистово закричала:

— Бабы! Лизавета удавилась!

— Ай, батюшки, батюшки! — послышались выкрики и женщины, вскочив с лавочек под липами, стремглав кинулись в казарму.

Палисадник опустел. Им завладела такая жуткая тишина, будто в мертвецкой, что стоит в одиночестве поодаль от фабричной больницы.

...Долог майский день, но и ему на смену, хотя и медленно, а все же опускается вечер. С наступлением сумерек в аллеях парка демидовского особняка засветились огни иллюминаций. Над прудом, раскинувшиеся большим прямоугольником и обрамленные липами. взвивались разноцветные искристые гроздья фейерверка, прочеркивающие потемневшее небо, и с шипением падавшие на уснувшую водную гладь. Гости вышли в парк. Одни из них с набережных подмостков спустились в белоснежные плоскодонки, и, взмахивая веслами, поплыли, тревожа тихий пруд. Из раскрытых окон гостиной, сквозь тюлевые занавеси вырывались граммофонные звуки. Игривый голос певицы нарушал тишину теплого майского вечера.

На солнце оружием сверкая, Под звуки лихих трубачей, По улице пыль поднимая, Проходил полк гусар-усачей. А там, чуть подняв занавески, Лишь пара голубеньких глаз...

Галина и Канатчиков устроились в однопарной лодке. И тут же жандармский полковник тихонько затянул «Из-за острова на стрежень».

— Уж не я ли вызываю у вас представление о княжне, выброшенной Стенькой за борт челна? — негромко хохоча, спросила Галина.

— Вы красивее, вы очаровательнее разинской княжны, и вас за борт?! Ни в коем случае! А вот в мои объятия...

Какатчиков, не договорив фразы, привстал и, метнув-вись к сидевшей на корме Галине, обхватил ее за талию, пытаясь прильнуть к ее лицу.

— Ой, что вы, что вы, полковник! Мы не одни. Нас видят, и бог знает, что могут подумать, — с хитрой улыбкой сказала Галина, почти не сопротивляясь Канатчикову.

В граммофоне сменили пластинку. И тот же игривый женский голос пел:

Вот вспыхнуло утро. Румянятся воды. Над озером    быстрая чайка летит. В ней много привета, в ней много свободы, Луч солнца у чайки крыло серебрит. Шутя ее ранил охотник безвестный, Она умерла, трепеща в камышах...

Этот старинный романс понравился Канатчинову и навеял на него подходящие размышления.

— Вы моя, мною подстреленная серебристокрылая чайка.

— Даже подстреленная!? Вы так уверены? А я не хочу быть подстреленной!— на мгновение нахмурившись сказала Галина.

— Чайка! Это что, моя будущая кличка?

— А вы боитесь?

— Чего?

— Ну-у... Канатчиков растянул это междометие, не сразу сообразил, что ответить. — Ну, может быть... потом, — договорил жандармский полковник.

Он помнил о предписания начальства об установлении за Галиной Семашиной тщательного агентурного, включая и наружное, наблюдения. «Но не целесообразнее ли сделать по другому?» — прикидывал он. Жандармскому полковнику на месте лучше знать, как поступить. В городе имеется тщательно консперирующаяся социал-демократическая организация, пустившая свои ростки и в среду демидовских рабочих.

Несколько минут длился словесный, но полный нервного напряжения поединок между Семашиной и Канатчиковым. Они понимали друг друга с полуслова. Галина чувствовала — куда клонит полковник. Но и он не дремал. Ему же известно о пока мало что значащем ее беглом, случайном знакомстве с младшим чертежником фабрики. А каковы его связи? Кто его окружает?

А Галина мучается в догадках, известно ли Канатчикову о приезде в деревню Большое Петрино участника бакинской стачки Николая Лукичева, близкого товарища чертежника? Не намекнет ли, не проговорится ли об этом полковник? А вот еще с ними их однокашник по Базановскому техническому училищу Алексей Краснов, десятник по строительству школ.

«Не целесообразна ли вербовка Семашиной в качестве осведомителя? — втайне продолжал размышлять Канатчиков. – И пойдет ли она на это? Удастся ли?»

Врач фабричной больницы, вынув из кармана жилета серебряные часы и взглянув на них, подошел к хозяевам. Под предлогом необходимости вечернего обхода тяжелобольных, поблагодарив Демидовых за приглашение, попросил разрешения удалиться домой.

— Жаль, жаль, любезнейший Борис Владимирович, — сказала Юлия Александровна, супруга Андрея Демидова.

Куруп спешил. В одиннадцать вечера его должен навестить чесаль Александр Иванов,

Пройдет короткая майская ночь, и в поселке без двадцати минут шесть послышится мощный, басовитый, первый утренний фабричный гудок. По коридорам трехэтажной казармы пройдет сторож, дежурный по кубовой, и прозвучит его, им самим придуманный, монотонно-грустный напев:

«Вставай, народ, свисток был...»

Евгений ПОДАРУЕВ.

Вязниковская газета «МАЯК». Публикации первой главы "Год 1913-й" документальной повести Евгения Подаруева шли с 17 апреля по 22 мая 1976 года. Всего опубликовано пять частей. Есть ли у повести продолжение и было ли оно опубликовано, пока не удалось установить. Оцифровка текста – В.Р. Цыплев. 2013 год.

Фотоальбом Подаруев - Подуруев - Касьян Веселый - Целоватовы здесь на сайте:

http://tsiplev.ucoz.ru/photo/lichnye_fotoalbomy/podaruev_poduruev/69-1-0-0-8

Категория: ПОДАРУЕВ Евгений Дмитриевич, Подуруевы, Целоватовы | Добавил: Рэмович (08.02.2013)