В послереволюционное время собирание и издание текстов было продолжено. Исторические песни публиковались в сбоpниках Н.А.Усова "Русские песни" (367), В.М.Потявина "Народная поэзия Горьковской области" (349) (около 30 текстов), А.А.Нестерова "Народные песни Горьковской области" (348), "Песни и сказки пушкинских мест" (358), "Заpя-заpяница" (314), "Предания и песни болдинской старины" (363), "Берегиня" (294) и "Заветлужье" (311). Значительное количество нижегородских песен вошло в четыре академических сборника русских исторических песен (318-321). Опубликованных и хранящихся в архивах текстов автором данного исследования учтено 525, относящихся к 63 сюжетам.

      Собирание, публикация и изучение лирической песни региона шли во многом параллельно с исторической песней. Большинство публикаций, которые упомянуты выше, содержат произведения эпического и лирического характера. В коллекции ФФКСЛ число лирических песен превышает 50000, причем представлены не только русские тексты.

      Обращения к образам природы в исторической песне скупы, но существенны для понимания идеи. Произведения фиксируют традиционные, древние принципы взаимоотношения с окружающим миром. Среди наиболее старых из записанных песен, где их можно ощутить, произведения ХУ1 века, относящиеся к событиям взятия Казани. Песня "Где начинали строить Казань", записанная в Горьком от выходца из Большеигнатовского района Мордовии (ФФКСЛ, 86-14) С.Ф.Самилкиной, имеет в своем сюжете историю человеческого жертвоприношения при освоении новых земель. Оно изображается необходимым как плата за тот ущерб, который понесет на обживаемом месте природа:

"Деревья рубят - они не валятся,

Пилой их пилят - они не пилятся,

Ой, что надо для города?

...Обещали они девушку ему..."

      Приносится выбранная жребием жертва - девушка Федосьюшка. И композиция песни, ее финал подтверждают - не напрасно: "Казань-город до сих пор стоит, до сих пор стоит, до сих пор цветет". Не покорение и истребление природы обозначается в сюжете как возможные отношения с ней, а паритет, понимание ее равноценности человеческому миру. И только когда за ее боль платится, когда трагизм гибели чужого леса понимается как и трагизм гибели родного человека, тогда и открывается подобно чуду право распоряжаться судьбами природного участка. Особое качество в исторической песне приобретает психологический параллелизм. Он оказывается важным средством выражения оппозиции: человек - чужбина, человек - война. Самое широкое распространение из исторических песен в регионе имеет сюжет о заселении новых земель после взятии Казани Иваном Грозным: парень уговаривает девушку переселяться туда, прельщая ее красотами природы:

       Наш Казань-город на реке стоит,

       Казань-реченька да медом течет,

       Мелки ручейки да зеленым вином,

       По горам да по высоким

       Лежат камешки самоцветные,

       По лугам да по зеленыим

       Трава растет да ведь шелковая,

       На траве растут цветы лазоревы,

       По лесам да лесам темным

       Дороги звери-куни заморские (319)

       Отвечая, девушка рисует противоположную,  чуждую нормальной картину природы - в Казани:

       Не камышки не самоцветные,

       Лежат головы да все буйные,

       На лугах трава не шелковая,

       Растет травынька все болотная,

       По лесам да вашим темныим

       Звери да все съедучии... (319)

      В более поздних вариантах зловещая картина лаконична, но не менее выразительна: в Казани "речка с кровью протекла, еще ручеечек с горючими слезьми" (358, с.24). Чужая земля стойко ассоциируется с чуждой, враждебной природой,  вдобавок оскверненной войной - жизнь там невозможна.

      Это находит выразительное воплощение в образе, открывающем большинство вариантов - он задает хорошо  знакомый по песенной лирике прием развернутого психологического параллелизма:

       Соловей кукушку уговаривал:

       Полетим, кукушка, во темной лесок.

       Совьем мы, кукушка, тепло гнездышко.

       Выведем, кукушка, два детёныша -

       Тебе куковёнка, а мне соловья.

       Тебе куковати, а мне распевать (ФФКСЛ, 67-18, с.Языково Пильнинского района).

      Соловей не может свить общее гнездо с кукушкой: так не бывает в природе, "темной лесок" - это плохо, все - обман. Обман - и слова о том, что чужая природа - это "медовые речки" и "ручеечки с водочкой": чужбина, обагренная кровью, не примет переселенцев, ее природа не заменит родную.

      Интересно, что почти дословно воспроизводит это аналогичная эрзянская песня, записанная в д.Березовка Лукояновского района:

      Ай да-ка, кукушка, чёкуде вире

      О да каминьтозонь мазы кускеланс -

      Теньтя лоньтьминьтозонь лембе пизэне.

      Ливга лонтминьтозонь кавто ливсене,

      Тондеть ведь кукушка монде морытя (А-93-1).

       Отмеченный пример - редкий случай использования в исторических песнях региона развернутого психологического параллелизма, практически представляющего собою вставной сюжет. Вероятно, именно такое обращение к образам природы обеспечило песне значительную популярность.

      Психологический параллелизм в исторической песне многолик, различен интонационно. Широкое, торжественное начало песни о походе Ермака мажорно, оно естественно, но очень необычно переходит в описание  самих совершающих поход героев:

      Из-за лесу из-за гор выходила туча-гром.

      Выходила туча-гром с частыим большим дождем.

        Как из этого дождя буйна речка протекла.

         Как по этой-то по речке одна лодочка плывет (374, с.289). 

      Наоборот,   рассказ о тяготах  солдатской службы  в петровское время предваряется минорным пейзажем. Песня достигает сильного эстетического эффекта благодаря столкновению ожидаемого и реального пейзажа. Устойчивая формула "широкое раздолье", возникающая в первой строчке, настраивает на общее позитивное восприятие разворачивающейся панорамы, но природа - убога, она или чужая, не отвечающая представлениям о красоте, или же своя, но обезображенная войной, запустевшая:

      Ничего в тебе, долинушка, ничто не родится,

      Ни травынька, ни муравынька, ни лазорева цветичка.

      Уродилась во долинушке одна горькая калина.

      На калинушке, на вершинушке сидел соловейка.

       Не один-то сидел соловушек - с горькою кокушкой.

       Соловушка горькую кокушечку плакать унимает (349, с.220). 

       Мрачный  пейзаж предшествует в песне начала ХХ века рассказу об открытии военных действий на немецком фронте:

      Да на возморье мы смотрели, как волнуется волна.

      Не туман с моря поднялся, сильный дождичек пролил -

       Посулился враг-германец русско войско победить (зап. в с.Иллиарионово Большеболдинского района, ФФКСЛ, 84-58).

      Природа становится вестником масштабных событий истории: героиня одной из песен обращается к "кусточкам таловым", чтобы узнать "веру-правду про дружка". Затем песня раскрывает жуткую картину боя возле Москвы "со французом", детализируя ее - бой длится четырнадцать часов, гибнет десять тысяч человек (314, с.32).

      Нередко широкий психологический параллелизм сворачивается в произведении в сравнение. Удачей оказывается образ царя в одной из таких песен - "Вдоль по линии Кавказа". Естественный элемент лаконичного романтического горного пейзажа ("...По линии Кавказа, где сизой орел летал") переходит неожиданно в сравнение: "Он летал перед войсками, православный русский царь". Император, напутствующий войска, настраивающий их на победу, энергичен и эффектен в песне, где по сути вмонтирован в чуждый пейзаж (311, с.7). Другую интонацию задает образ "курьерчика, сизенького голубочика" в песне о кончине Александра 1. "Жена его хозяйка" - "душа Маша" поджидает царя из Таганрога, она "стосковалась", и курьер, несущий, как потом оказывается, горькую новость, видится ей вестником добрым, который сейчас расскажет о любимом  человеке (ФФКСЛ, 72-58). В традициях русской песни голубь - символ чистоты, страдания, любви, души - придает песне трагизм, усиливает ее экспрессию. Развитие сюжета песни о Платове, который под видом купца гостил в 1812 году у недогадливого француза, завершается развернутым сравнением: француз - "ворона, загуменный грач-карга" не умел "ясна сокола" поймать (314, с.34): обратившись к образам природы песня дает оценку героям, соотнося их с традиционными народными представлениями об этих птицах.  С "ясным соколом" сравнивается и корабль, на котором плывет по морю Разин, и судно легко себе представить - маневренное, легкое, красивое, быстрое. У судна   "бока-то возведены по-звериному", "нос-корма лебединая" - оно словно воплощение сил природы, служащих человеку - владельцу тайного знания. Это подчеркивается описанием необыкновенных пуговиц разинского кафтана, на которых "посажено по льву... по звериному". В момент боя с разбойниками Разин гневается, "тростынкой по пуговкам поваживает", и на них "львы-зверье разревалися" (зап. в 1875 г. в с.Кирилловка ныне Арзамасского района А.А.Карпов, ГАНО, ф.766, оп.598, N 1, л.3-4).

      Значительное место в исторической песне занимает пейзаж, однако не простой, а наполненный сопереживанием человеку, экспрессивный.

      Природа Поволжья - среда жизни "вольного человека", его дом, просторный, добрый, щедрый, где он черпает силы, собираясь в поход:

      Ах, ты Волга ли, Волга-матушка,

      Широко ты, Волга, разливаешься,

      Что по травушкам, по муравушкам,

      По сыпучим пескам да по камушкам,

      По лугам, лугам зелененьким,

      По цветам, цветам по лазоревым.

      На твоих вокруг на крутых берегах

      Много бродит людей во твоих лесах,

      Во приволье им так спокойно спать,

      На просторе полян хорошо лежать.

      Не под грушею под цветущею,

      Не под яблонью под кудрявою,

      Что под дубом ли под развесистым,

      Под тем деревом под расцветистым,

      На коврах цветных, принахмурившись,

      Отдыхал-лежал добрый молодец (314, с.30).

      Вместе с тем, природа в минуты гнева противостоит герою, и он изображается борющимся с разбушевавшейся стихией. Таков Разин, плывущий "вниз по матушке по Волге" в "погодушку немалую", когда "ничего в волнах не видно" (349, с.210; 311,с.5 и др.).

      Однако природа для "удалого человека", у которого "мягкая постелюшка - зеленый лесок, изголовьица... - шелкова трава" (397) - все же не столько источник опасности, сколько союзник, помогающий ему в трудные дни. Известная в трех вариантах песня о томящемся в лысковской тюрьме пугачевском атамане Чике Зарубине, изображает его чудесное освобождение. Текст, записанный от замечательной исполнительницы А.И.Чижиковой из с.Семилово Выксунского района, приписывает это освобождение и силам природы, и обращенной к ним мольбе женщины, заклинающей их:

      Ой, да вы соседушки, вы близедушки,

      Ой, да не видали ль вы, откель туча шла.

      Ой, да ты возной-ка, ты возной, туча грозная,

      Ой, да ты пролей-ка, ты пролей, сильный дождичек,

  Ой, да ты размойка-ка, ты размой стену каменную. (294, с.83-84).

       Страшный ливень размывает тюрьму, и "всех разбойничков" принимают "дики леса" и "чисто поле".

       Если тематическая сфера исторической песни - масштабные события прошлого, затронувшие судьбы народа, и образы природы оказываются в ней лишь художественно необходимыми вкраплениями, несущими ту или иную эстетическую нагрузку, то среди эрзянских эпических песен есть произведения, целиком обращенные к миру природы. Они представляют собою эмоционально насыщенный рассказ о ее жизни, отнюдь не проецируемой на человеческую. Прием психологического параллелизма предполагает движение песни от зарисовки природы к изображению переживания героя. За этим стоит недосказанность, легко принимаемая за скромность лирического героя, не спешащего заявить о себе прямо, апелляция к некоей всеобщности страдания, что должно в какой-то мере примирить с ним человека. Эрзянская эпическая песня о природе в своем развитии лишь в некоторых случаях являет слушателю фигуру человека, но отнюдь не созвучную изображаемой картине, а наоборот, вносящую в нее диссонанс.

       Стихия такой эрзянской эпической песни - рассказ о жизни животных и растений, попытка сопереживать их бедам, видеть мир их глазами, эстетизация не измененной человеком природы. Это редкое достоинство фольклора этноса, давно и по-настоящему сроднившегося с ней.

       Песня "Яблоня" (с.Пичингуши Лукояновского района, А-93-1-3) представляет собою такой восхищенный рассказ о яблоне:

Ванынька ятя пазауголсо эй свети В красном углу цветет

Света дерево, Святое дерево,

Эте дереваньть уж менельс У этого дерева верхушка

Токась цекавзо. До неба дошла.

Эте дереваньть по всему свету Это дерево по всему свету

Цветпазо. Цветет.

Уж эте чувтоньть по пяти фунтов У этого дерево по пяти фунтов

Лопазо. Листья.

Де эте чувтоньть по семи фунтов У этого дерева по семи фунтов

Умарзе. Яблоки.

И эте чувтоньть по всею Росею У этого дерева по всей России

Кореньзе. Корни.

      Яблоня в песне постепенно теряет реальные черты, становясь  своего рода деревом жизни. Человек в произведении - лишь наблюдатель, взгляд которого приобретает все большую масштабность. Ритмичное движение от детали к детали с их постоянным укрупнением задает гиперболу, характерный для лирики стремительный разлет пространства (от условного "красного угла" до "всей России)  - так строится выразительный образ дерева-кормильца, проникнутый  восторгом перед щедростью природы.

      Данная песня находится в рамках традиций эрянских и мокшанских эпических песен о природе. Их удивительной особенностью является способность вжиться в мир животных и растений, очеловечить его, увидеть изнутри  во всей сложности, с его радостями и тревогами.

      Эрзянская песня "Нумолне", записанная М.Е.Евсевьевым (308, т.1, с.243-244), открывается традиционным для таких произведений восхищением перед зверем, о котором идет рассказ:

Звересь паро нумолне,          Зверь хороший зайчик,

Звересь вадря нумолне.        Зверь пригожий зайчик.

      Дальше идет описание зайца, вполне точный с натуралистической точки зрения рассказ о его жизни и зайчатах, растущих у зайчихи. И наконец, повествование переходит в выраженное словами зайчихи ожидание лучших дней, понятное человеку и вызывающее у него чувство родства с героями:

Телень ютасзь тундонь чи сы, После зимы наступит день весны,

Телень печтезь мазый чи сы. После зимы наступит красивый день.

...Сесты весе, какинень, ...Тогда все вы, мои дети,

Тынь ве таркас пурамтадо. Все в одно место соберетесь.

      Сюжет ряда песен о природе сложнее - в его основе конфликт животного и человека, который его обижает. К числу таких произведений можно    отнести, например, записанную М.Е. Евсевьевым песню "Нармунесь паро - лебедесь" (388, с.362-365). Ее экспозиция - восхищенное "разглядывание" птицы, рассуждение, "мездень вадря лебедесь" ("чем же славен этот лебедь").  Внимание привлекают и шея, "словно медная труба", и ноги "как ольховые палочки", и посеребренный кончик клюва.

      Статичную первую часть песни сменяет рассказ о том, как "молодых парней он будит" - точными мазками нарисованная картина рано начатой, удачной, приносящей достаток крестьянской работы: все в мире увязано, и труд землепашца невозможен без ориентиров природного окружения. Дальше, вслед за статичной экпозицией, в песне возникает реальное сюжетное действие. "Барин", "покш началь", едущий домой, требует от кучера убить лебедя. Лебедь предупреждает о том, что в этом случае барина будет ждать горе. Но запрет нарушен, и, приехав, барин застает жену умершей. Очевидно, что песня представляет по своей сути древний рассказ, поясняющий существующее табу. Запечатлеться запрету убивать красивую и редкую для региона птицу помогает художественный мир песни. Экспозиция, длинная и ритмично разворачиваемая, делает лебедя родным для слушателя, вызывающим его восхищение уже задолго до начала рассказа о его гибели. Тем отвратительней поступок барина - он совершается не только против запрета, но и против красоты, гармонии природы и крестьянского труда, против слушателей, в сознании которых уже успевает запечатлеться лебедь как прекрасное и ценное.

      Сходны по сюжету, композиции, характеру образов песни эрзянские - "Вай, верьга, ливти галань полк" ("Ой, поверху летит стая гусей"), "Кува тундонь чись содави" ("По каким приметам весна узнается") и мокшанская "Яксярга" ("Утка"), также записанные М.Е.Евсевьевым (388, с.155-159, 360-362). В них присутствуеют и широкие панорамные картины гармоничной природы, и детальные экспрессивные описания гуся, утки, пчелиной матки, рассказ об их жизни, и - затем - рассказ о попытке нарушить гармонию, неотъемлимыми элементами которой они являются.

      Учат понимать и любить мир песни "Ежов ривеське" ("Хитрая лисица"), "Нумолонь горязо" ("Горе зайчихи") (308, т.1, с.240-242, 245-246). В них выражен страх зверей перед охотником, и не столько страх за себя, сколько за зайчат, за лисят, "семерых родненьких, очень смышленых" - они могут стать добычей охотника, "как выпадет первый снег": "Ой, богатый купец купит вас, Он в своей лавке рядом положит вас, Вы тогда, мои дети   встретитесь..." Песни эти не содержат запрет охоты, не  обозначают табу. Их ожидаемый эффект сложнее. Прав охотник - его дело искать добычу, прав купец - он торгует ею, но права лиса, прав заяц - они не хотят стать этой добычей, они радуются жизни. Выходит - многое в человеческом мире оплачивается чужой кровью, слезами, страхом смерти. И раз так - страшный грех брать из мира природы лишнее, не по-хозяйски относиться к тому, что добыто.

      Отличия лирической песни в обращении к образам природы от эпической легко ощутить, обратившись к тексту, на первый взгляд, весьма похожий по своему характеру на предыдущие.

      Русская песня "Что же ты, соловушек" (А-92-1, с.Н.Жедрино Дальнеконстантиновского района) так же, как и некоторые эрзянские, не содержит образа переживающего героя-человека, душа которого отражала бы смятение природы. Лирический сюжет лишь плавно смещается с одной реалии мира на другую. Соловушек "невесел больно сидит, крылышки опустил", осенняя ночь, в которую "ветер больно бушевал", оторванная ветка - ее река несет в море, а "навстречу большой вал", предупреждающий, что в море ветка пропадет. Минорные зарисовки природы будят невысказанное предчувствие беды, страдания, одиночества, подчинения злой судьбе. Эти предчувствия песня искусно обращает к человеку: только было сфокусировавшись на одном образе природы, она оставляет его, переходя к следующему, сходному и создавая специфичную медитацию. Образы, конкретика, с ними связанная, отходят - остается лишь экспрессия. Природа, изображаемая даже в такой лирической песне, где вроде бы и нет места фигуре лирического героя, оказывается не самоценной для произведения - это лишь картины, призванные навеять настроение, найти бессознательный эмоциональный отклик слушателя. В этом она принципиально не отличается от образов, используемых в хорошо описанном приеме психологического параллелизма.

      Типичной, если так позволено выразиться, лирической песней, является песня, обозначаемая исследователями как любовная. Указанный прием совершенно традиционен для нее, хотя масштаб его использования может быть различен. В некоторых песнях он может сводиться к простой и весьма выразительной формуле, запечатлевающей секундное душевное состояние героя. В популярной песне региона "Мамашенька бранится" (с.Кочуново Бутурлинского района, ФФКСЛ, 80-68) такой образ локален, но чрезвычайно экспрессивен, он оказывается в точке перелома развития лирического сюжета   произведения. Первая часть песни рассказывает о неразделенной и не понимаемой близкими любви девушки к молодому человеку,   который "злой-коварный смеется" над героиней. Сюжет этот  может получить различное продолжение практически в любом ключе вплоть до комического - и преодоление себя героиней, и некое гармоничное разрешение конфликта. Однако вторгающиеся внешние обстоятельства перечеркивают эти возможности: герой взят на войну и погибает.

      Надвигающаяся трагедия предваряется ярким и лаконичным образом природы - предчувствием грядущего жизненного слома, пустоты, смерти: "Не ветер в поле воет - военный гром гремит". Этот словесный образ природы потрясающе скуп и наделен поселяющей в душе тревогу звукописью.

      Песня "Зеленый дубочек" (294, с.90-91) разворачивает в рамках описанного приема своего рода двойное отражение в природе человеческой судьбы. Молодой герой "без доли родился" - "зеленый дубочек на бок повалился". Поиски судьбы становятся попытками поймать ее словно рыбу "во быстрых реках". Но ловится "рыба-щука злая" и тут же уходит прочь, ускользает из снасти: судьба неуправляема, неуловима удача. Песня оказывается жалобой на превратности жизни - хорошо понимаемые каждым.

      Интересна как пример освоения традиционной культурой творчества русских классиков песня "По воле летает" (294, с.86-87), записанная от известной исполнительницы А.И.Чижиковой в с.Семилово Выксунского района. В ней отчетливо звучат мотивы пушкинского стихотворения "Узник" вплоть до почти точного текстуального совпадения:

      Сидит за решеткой орел молодой,

      Кормавую пищу клюет пер собой.

      Клюет и бросает, сам смотри в окно.

      К нему прилетает товарищ его.

      Товарищ, товарищ, давай, посидим,

      Думушку подумам, вместе полетим.

       Образ вольного орла очень характерен для традиционной народной эстетики - красота, сила, гордость, ум - все это резко контрастирует с положением птицы в клетке. Песня представляется, на первый взглад, эклектичной, если учесть, что вторая ее часть - идиллическое изображение "красотки одной", гуляющей "с парнем молодым", выраженное предчувствие того, что "он ее убьет". Между тем, эта вторая часть как бы объясняет первую: узник в традиционном народном представлении - жертва страстей. Для канонического психологического параллелизма в песне требуется изображение страдающего узника, но оно опущено, его вполне заменил собою образ орла в клетке.

       Прием психологического параллелизма характерен не только для русских песен. Короткие лирические песни, сходные по форме с частушками, строятся у современных северо-западных мари,преимущественно на такой же образной основе:

       Пырна пырсам яралта,          Журавль зерно любит,

       Имни шелем яралта,             Лошадь овес любит,

       Алык ервезевляже да            Холостые юноши

       Толом вятым яралтат.           Женщин любят.

       Намнян кашмы корнышты      По дороге, где мы ходим,

       Ош пеледеш пеледеш,          Белые цветы цветут,

       Ош пеледеш агеш кошка -     Белые цветы не засохнут -

       Тошто танеш ак монды.         Старый друг не забудет.

Куку юкшым колпеда дык, Если хотите услышать голос кукушки,

Куерля садым шензеды. Посадите березовую рощу.

Шежве юкшым колпеда дык, Если хотите услышать голос соловья,

Шаперла садым шензеды. Посадите осиновую рощу.

Намна юкшым колпеда дык, Если хотите услышать наш голос,

Гармонистым кандыда... Приведите гармониста... (А-97-1).

      В последней песне поющие уподобляют себя лесным птицам (это подчеркивается композиционно). Роднит их с миром изображаемой в песне природы и эмоциональное восприятие действительности: все живое будет радоваться, когда угадают его желание, и человек - не исключение.

      От этих лирических песен, которые представляются достаточно типичными для жанра и по своей тематике, и по характеру образности, отличаются произведения  ряда групп, где иными оказываются функции образов природы.

      Нижегородское Поволжье сохранило до последних десятилетий довольно значительное количество древнейших трудовых песен. Они были связаны с рядом отхожих промыслов местных жителей, для которых, как уже говорилось в первой главе, природа создала в регионе массу условий. В первую очередь с такими песнями связаны были бурлачество, промысел плотогонов и лесорубов. Обратим внимание на то, что все эти промыслы были не просто обусловлены особенностями ландшафта края, но и предельно зависимы от условий природы в данный конкретный момент: погода могла делать работу принципиально невозможной или же просто ставить препятствия в труде людей - холод, слишком низкий уровень воды в межень, встречный ветер требовали от работающих силы, способности, сноровки.

      Трудовые песни, как хорошо известно, придавали ритм совместным действиям, поддерживали должный настрой среди работающих. Их текстовой   компонент достаточно несложен - это комментарий к действиям ("Ходом-водом мы пойдем, вниз по Волге поплывем", "Ой, ребята, плохо дело! Наша барка на мель села"), призывы, организующие работу ("Вы, ребята, не зевайте, да дружнее напирайте", "За бичевую хватайтесь!"), отражение событий и  переживаний ("Лоцман наш был очень пьяный, он завел нас на мель прямо", "Грудь бурлацкая, что в полыме") (314, с.22-25). Вместе с тем нельзя не слышать в трудовой песне и прямое человеческое обращение к природе, от которой в работе зависит многое. "Ой-е-ей, ой-е-ей, дует ветер верховой!" - обозначается в одной из бурлацких песен сетование на погоду, мешающую тянуть барку, в другой открыто звучит просьба "ветерок подуть", и тогда "разогнем мы спинушки, бечеву свернем, отдых дадим силушкам, парусом пойдем". Упование, обращенное к силам природы, звучит язычески ясно и конкретно, становясь лейтмотивом некоторых песен, обилие устойчивых характеристик, эпитетов, роднит такие песни с заговором: "Ой ты, Волга-матушка, Русская река! Пожалей, кормилица, Силу бурлака!" "Ты раздайся, небо ясное, да пролей-ка наземь дождичком. Расступись ты, мать-сыра земля, ты забей, забей, студеный ключ" (Там же).

      Персонификация, одушевление Волги - свидетельство сложнейших чувств, испытываемых к ней. Тут и любовь к Волге как части Родины, и преклонение перед необузданной силой, способной уничтожить плоды труда, погубить, и упование, и мольба:

       Уж ты, Волга, Волга-матушка,

       Полелей ты круты бережки,

       Широка Волга развилиста,

       Глубока Волга прияриста,

       Уж не долго их лелеяти;

       От весны только до осени,

       До морозов до крещенскиих...

       Ах, ты Волга моя,Волга-матушка река!

       К чему рано становилася,

       Тонким ледочком покрывалася...(367, с.61)

       Мир  природы, в котором проходит тяжелейший труд бурлака, - это в то же время не только условия, влияющие на него, но и эстетизируемая в песне благодать, сулящая забвение, отдых, покой: "Полежать бы нам на травушке, на песке-косе под кустиком"(314, с.25).

       Своеобразное отражение природа находит и в игровой песне, которую в последнее время также записывали весьма нечасто.

       Песня "Семь загадок" (с.Воздвиженское Воскресенского района, ФФКСЛ, 82-83) представляет собою чередующиеся  куплеты вопросов и ответов, которыми обмениваются две группы   поющих. Сам по себе характер песни заставляет понимать ее как важный в древности элемент некоего обрядового действия. Загадывание и отгадывание было, разумеется, не пустым развлечением, а скорее всего, средством самоопределения в коллективе, обладавшем конкретным, определенным знанием, обозначения своей причастности к нему. Вопросы песни предельны просты, однако касаются всех сфер природы: "Чего светит среди нощи?" "Чего ростет без кореньев?" "Чего течет по песочку?" "А кто плачет без рыданьев?" и т.п. Называя ответы: месяц, камень, речка, конь, "отгадывающие" подтверждали, что имеют ясное и идентичное "загадывающим" представление о каждой из сфер.

       Природа разворачивалась в этом довольно медленно исполняемом произведении в виде системы простых и понятных реалий, устойчивость которых ощущалась благодаря монотонному однообразию песни как вековечная. На подсознательном уровне медитация подобных произведений закрепляла представления о "правильности" окружающего мира, его системности, пусть и не познанной человеком вполне.

       Наоборот, сатирическая песня не формировала представлений о мире, а опиралась на уже сложившиеся такого рода представления, и ее специфический образ базировался на их разрушении: действия, притязания героев, приходили в неожиданное глубокое противоречие с их хорошо известной сущностью, что и создавало комический эффект. 

       Сатирические песни Нижегородского Поволжья достаточно полно представлены в фольклоре русских, эрзи и мокшан. Как правило, это произведения, обращенные к бытовой  тематике. Они высмеивают "сонливых", ленивых, неумелых хозяек, недобрые, неискренние отношения, складывающиеся в доме. В песнях трех этих народов можно говорить как о единой традиции в силу того, что в них присутствует не только общая тематика, но и абсолютно одинаковые сюжетные положения. Записанная М.Е.Евсевьевым эрзянская песня "Любава" (308, т.2, с.430-431) сходна по сюжету - вплоть до отдельных мелочей - с песней  "На три ярмарки Аринушка ходила", зафиксированной от известной исполнительницы сатирических песен и скоморошин из д.Танайка Шарангского района З.И.Подоплеловой (А-86-1): обе героини  из-за лени не желают ткать и шить себе одежду ("придет красное летечко - оденет") и делают себе "сарафанчик-раздуванчик-размахранчик" из лопухов или же из кленовых листьев. Первый же их выход на улицу заканчивается позором -  "вачкодсь пиземсь - пизезе, варжась манись - косьфтазе, уфась  вармась - сейхтезе" ("пролил дождь - размочил, выглянуло солнце - высушило, поднялся ветер - растрепал") платье Любавы, сарафанчик Аринушки съели "поповые козы".

       Однако для нас интерес в традиции сатирических песен вызывают в первую очередь те произведения, в образной системе которых значительное место принадлежит растениям и животным. Они составляют специфичную для русских песен группу.

       Справедливо рассматривал как "шуточные и сатирические" песни Н.А.Усов сделанные им на Нижегородской ярмарке записи "Ах, никто братцы не знает..." и "Песня льна". Это забавные рассказы от лица хмеля и льна о том, как они выращиваются, перерабатываются, как люди делают холст и пиво, для чего они требуются (367, с.200-203). "Веселой головке" хмеля "тяжеленько", когда мужик сажал это растение, "обложил перегноем", когда порезал и "коптил трои сутки", зато веселенько в "водочанце" среди сладкого сусла. Хмель "насмеялся" над хозяином: запьяневшего мужика "ударил в тын головою, я подсунул его в грязь бородою". Песня обнаруживает значительное сюжетное сходство с эрзянскими "Козонь чачнесь Комолявкась" ("Где родилась Комолявка"), "Комлянь-ава" ("Хмелиная матушка"), "Симинь-ярсынь комолянь авась кудососо" ("Хмелиная матушка в доме пирующих") (388, с.33-36), записанными в непосредственной близости от рубежей региона, хотя в эрзянских песнях видятся и следы сакрального начала. Пиво является ритуальным напитком эрзян. Прежде чем, "пошутить" над пирующими, Комолявка встречается с Норов-авой, покровительницей хлебов, урожая, "роднится" с ней, создавая пиво или же в разговоре сравнивает с ней себя. Комолявка "в серебре,  золоте, а разбитная, кто добрый, задиристым сделает, кто смирный, драчливым станет". Норов-ава же "в лохмотьях да скромная" - делает смирным, успокаивает любого.

       В русской сатирической, шуточной песне существует традиция небылицы: вывернутый наизнанку мир наполняется несоответствиями, животные "меняются ролями" между собой и с людьми, занимаясь нехарактерными для них бытовыми делами.

       В.И.Чичеров справедливо отмечал, что в них "возможно иносказание" социального характера, и приводил примеры таких случаев. Вместе с тем, он считал, что "представлять все сатирические песни иносказаниями было бы неправильно..., есть песни иного рода - иногда просто развлекательного характера" (279, с. 343). Однако вопросы происхождения подобных песен и их современного восприятия необходимо разделить: аллегорический пласт в понимании их смысла давно утрачен, и на первый план выдвинулся комизм глубочайшего несоответствия "героев" произведений и их действий.

       "Насекомый эпос", представленный в русском песенном фольклоре региона, вероятно, справедливо отнести не к ненаправленному комическому, а к юмористическим произведениям, реальное содержание которых - высмеивание притязающих на значительность, на осмысленность действий "козявок". Такова песня "Про кумара" (с.Казаково Вачский район, А-85-3-1), изображающая гибель в результате стихийного бедствия "кумара-кумарища": из-за "ветрища" падает "дубище" и давит несчастное насекомое. Сюжет завершается абсурдной сценой похорон "при дороге": "видны руки, видны ноги". Таков финал букашки, претендующей на героизм и важность ("кумарище"). В этом же ключе построена и, например, песня "Два брата, два Панкрата" (367, с.204): насекомые и птицы строят баню, "вошка" погибает в ней, перепарившись, к "гробику" ведут попа - "старого клопа". Иногда подобным образом "масштабированное" животное оказывается не героем песни, а неким атрибутом, вокруг которого разворачивается действие. В песне "Как кума-то к куме в решете приплыла" (г.Сергач, ФФКСЛ, 88-73) высмеивается "гостеприимство": массу угощений приготовляют из крохотной птицы, которая вдобавок непонятным образом комически ущербна - "у кумы во саду воробей без заду, воробей без заду, он без задних-то ног". Другой вариант песни "Из-за Волги кума" (367, с.206) скрупулезно уточняет: воробья "закололи", "задний став" увезен на базар, жарят "грудину", в четырех котлах варят потроха, готовя 12 блюд.

       Нередко подобные песни представляют слушателю калейдоскопически сменяющиеся картины несуразных действий, осуществляемых различными животными: мир комически сбился с колеи, нелепица наслаивается на нелепицу. Интересно, что в нижегородской сатирической песне такие фрагменты оказываются, как правило, включением в набор более развернутых бытовых сюжетов и, вероятно, служат не только средством создания ненаправленного, безадресного комического, просто доставляющего радость слушателям, но и знаком, указывающим на принадлежность песни к данной разновидности. Сменяющиеся бытовые сатирические сюжеты (изображаются сцены семейной жизни с ленивой женой, кабак, монастырь) в песне "У Аганиных ворот" З.И.Подоплеловой прерывает, например, вставка:

       На печи свинья объягнилася,

       А оса-то опоросилася,

       Поросеночек яичко снес,

       А кобыла цыплят высидела (294, с.48-49).

       По этому принципу строятся песни "По улице метелица метет" (с.Епифаново Вачского района, А-85-3), "Татор-батор-губернатор" (д.Красново Вачского района, там же), "Во саду ли, в огороде" (367, с.206-207).

       Все эти произведения в создании комического образа прочно базируются на имеющихся у слушателей представлениях о знакомых им природных реалиях.

       Особый интерес среди песен подобного рода представляет известная всего по двум нижегородским записям ХХ века песня  с сюжетом "Птицы на море", который был, в частности, и в сборнике Кирши Данилова.

       Текст "Мтицы", записанный от неизвестного слепого певца из Варнавинского уезда (367, с.207-210) в 1908 году, по-настоящему панорамен, полон загадок, "темных мест" и выраженно расчитан на комический эффект.

       Сюжет его - "малая мтица", прилетевшая "с теплова моря", скликает, сидя на ракитовом кусту других, называя их "глупыми русскими мтицами", и рассказывает о жизни "на море", вероятно, в тех краях, куда улетают они на юг. В рассказе есть несоответствия. "Малая мтица" провозглашает, что "нет у нас на море мтицы меньшия, а все мтицы на море большия", перечисляет главных, "больших", властителей "морского" мира, тех, кто в нем плотник, перевозчик, пономарик. В основном там царит порядок, благочестие ("украсть-воровать они не смеют"). Но "мтица" синица - "худая": "хлеба пахать она не может, сено косить не умеет, не по силе скота себе пущает, с голоду скот помирает", а ворона "на пусто рот разевает, каждого братом называет" (точная звукопередача карканья!). В песне отчетливо звучит идея социальной утопии. Она дополняется тем, что каждая птица занимает место в иерархии "морского" мира в соответствии со своим обликом, особенностями поведения или характером, как его принято представлять в народе: "скворчики на море скоморохи", "сокол-мтица... наместник", "гуси... бояра", "лебеди... князья", "соловей дьяконом церковным", "жолна топорник". Впрочем, полная справедливость не достигается даже при таком разумном устройстве мира: "Ястреб на море десятник: с десятку берет по цыпленку, с скудныя, бедныя бабы по два и по три цыпленка", вероятно, в этом выражена уверенность в лихоимстве среднего начальства при любом устройстве жизни. Для нас же примечательно то, что в песне названы и охарактеризованы 39 видов птиц региона (кроме павлина - "царя"), что составляет около четверти видового многообразия (48), они иерархически расположены с соответствии с местом в пищевой пирамиде. Сам сложный образ "морского" государства требовал и от исполнителя, и от слушателей для полного понимания довольно обширных познаний в сфере родной природы, без чего понимание комического не достигалось бы. В то же время и сама песня не могла не формировать любопытства и уважения к миру птиц, представлявшему такое разнообразие характеров, обликов, способов существования.

       Вторая запись, сделанная от З.И.Подоплеловой (А-86-1), представляет  собою краткий, но текстуально совпадающий сильно разрушенный вариант с рассказом всего о четырех птицах, включенный в  многосюжетный текст (294, с.49-50).

       В завершение обратим внимание на следующие итоги:

       Типичным в песенных жанрах народов региона является использование образов природы для создания психологического параллелизма, приема, закрепляющего глубокое эмоциональное родство человека и мира живого. В лирических и эпических стихотворных жанрах почти не встречаются упоминания о реалиях природы, отсутствующих в регионе и не освоенных его жителями практически и эмоционально.

       Эпическая песня дает примеры различного обращения к подобным образам: в исторической это эмоциональное противопоставление родной и чужой, недоброй к человеку природы, изображение родства "вольного" человека со стихией, помогающей ему, поддающейся в поединке с ним, использование для создания выразительного локального образа героя или атрибутов, его сопровождающих, устоявшихся представлений о хорошо известных животных и растений; эрзянская эпическая песня о природе рассказывает о жизни зверей и птиц, будит обращенное к ним эмоциональное чувство, утверждает их ценность и уважение к ним, закрепляет передаваемые экологические запреты. Отдельные разновидности лирических песен имеют свои особенности в обращении к образам природы. В трудовой звучит выразительная просьба о помощи, адресованная силам стихии. Игровая закрепляет одинаковые устойчивые представления о мире природы у ее исполнителей. Сатирическая базируется на них, создавая комический образ, который строится на несоответствии изображаемого привычному облику мира.

       

       Подводя итоги сказанному в главе, стоит остановить внимание на следующих выводах:

       Художественный реалистический пласт фольклора - важный носитель экологической идеологии в рамках региональной традиционной культуры. Для него характерна опора на яркий художественный образ природы, находящий отклик в человеческом существе, рациональный довод. Все это весьма созвучно восприятию мира современным человеком и - следовательно - ценность таких произведений безусловна.

       Значительная часть материала обнаруживает отвлечение от конкретных местных условий, велик в региональном фольклоре массив общенациональных или интернациональных сюжетов сказок, песен, паремических произведений, в них обнаруживается большое сходство между текстами, принадлежащими разным этносам. Столь же велико и сходство экологческих идей, выражаемых такими произведениями фольклора русских и мари, татар и мордвы. В основе своей это идеи общего характера, определяющие исходное, философское отношение человека к миру природы - паритета, преклонения перед красотой, взаимопомощи, понимания диалектической сложности миропорядка. Эти идеи универсальны и важны, они составляют саму идеологию взаимоотношений человека и природы, хотя и не всегда могут обеспечить точность действий человека в конкретной ситуации.

       Фольклорная проза, нередко склонная к эффекту объективности и конкретности, локально-хронологической определенности, доступно и однозначно выражает мораль равенства в отношении живого, уважения к нему;  оберегает память об эталонном состоянии среды и изменениях, происшедших по воле человека. Сказка народов региона содержит значительное количество сюжетов, прямо направленных на пробуждение у маленьких слушателей любви к животным и растениям, мысли о том, что адресованное природе добро  вернется сторицей, а зло, нарушение законов в этих отношениях  непременно наказывается. Разрушенная природная среда ассоциируется в сказке с потусторонним миром зла и смерти.

       Предания региона насыщены сведениями о былом состоянии ландшафта, об отношении к природе наших предков, в том числе знаменитых. Это дает слушателю аргументы, подтверждающие представления о родной природе как о мире прекрасного, кладовой богатств, нуждающейся в рачительном отношении. Топонимическое предание, закрепляющее   собственное имя за природным объектом, практически делает  его неприкосновенным. Сказовая проза представляет яркие примеры доброго отношения, внимания и интереса к природе со стороны людей и содержит должный дидактический элемент,  необходимый в передаче опыта.

       Песенные и паремические тексты региона чаще абстрагированы от локально-хронологических условий.  Их поэтическая форма, лаконизм способствуют афористичности, создавая специфичный словесный образ, принимающий на себя определенную эталонную функцию, превращающийся в носителя представлений об этически правильном,  о прекрасном.  На  этом основан экологический потенциал жанров. Обращенная к природе образность опирается почти исключительно на реалии среды региона.

       Для песенных жанров региона типично использование образов природы в приеме психологического параллелизма, эстетически закрепляющего глубокое эмоциональное родство человека и мира живого. Наибольшее богатство в способах обращения к таким образам являет эпос. Противопоставление родной и чужой, недоброй к человеку природы, изображение родства "вольного" человека со стихией в составляют характерный художественный мир исторической песни. Эрзянская эпическая песня о природе повествует о жизни зверей и птиц, будит обращенные к ним эмоции, утверждает уважение к ним, закрепляет передаваемые экологические табу. Среди лирических песен в обращении к образам природы специфичны трудовая, где звучит выразительная просьба о помощи, адресованная стихии, сатирическая, чей комический образ должен иметь под собой устойчивую базу представлений о "нормальном" состоянии окружающего мира.

       Среди паремических произведений, обращеных к миру природы, значительную практическую ценность представляют приметы, отражающие реальные связи в среде между явлениями (в наиболее полном виде их системы сохраняются у автохонных народов в связи с верованиями и запретами, охраняющими природу, в частности, и как информационную среду). Принципиальное сходство между человеком, окружающим его бытом, с одной стороны, и реалиями природы, их жизнью, с другой, обнаруживают для слушателей пословицы, многие из которых носят аллегорический характер, и загадки, в которых отгадываемый объект благодаря названным деталям начинает равно относиться и к той, и к другой сферам. Паремические жанры демонстрируют сходную системность мира природы и мира человека, пронизанного в то же время разнообразными общими связями, их общие принципы строения и существования.